Необыкновенный рейс «Юга»<br />(Повесть)

Ровно в десять часов дня мы опять изменили курс и опять пошли на запад. Шли теперь курсом, по которому в обычное время не ходило, пожалуй, ни одно судно. Раньше, когда ходили обычными курсами, на которых нас изредка догоняли и часто встречали разные пароходы, днями не обращали внимания на горизонт, не думали о том, что находимся в море и почти безразлично относились к видимым иногда дымкам на горизонте. Но сейчас, в этом месте океана, где в десять лет разве по нужде кто скитался, мы неожиданно для себя каждый раз, выходя из кубрика или вахты на палубу, начинали рыскать глазами по всему пустынному горизонту с преднамеренной мыслью увидеть где-нибудь или дымок какой, или судно. Мы хорошо знали, что в этом месте океана невозможно увидеть какое-нибудь судно, мы не верили даже в то, что здесь встретимся с «Эмденом», и все же и днем и ночью подолгу вперяли взоры в немые и пустынные дали. Раньше, когда каждый день на кормовом флагштоке развевался наш национальный флаг, мы на него совершенно не обращали внимания. Теперь же, когда флаг по совету капитана с «Томска» был убран, мы невольно и даже с грустью посматривали на голый флагшток, и становилось почему-то обидно не за национальный флаг, а за флаг нашего «Юга», за то, что где-то кто-то почти неосязаемый принудил нас унизиться и вместе с полотнищем флага как бы прятать лицо свое.

В первом часу дня нашего нового плавания мы проделали сперва пожарную, а в пятом водяную тревогу. Благодаря тому, вероятно, что команда была предупреждена накануне, пожарная тревога прошла четко, без запинки и своевременно.

Водяная тревога прошла с дефектами. Люди явились к своим шлюпкам со всем необходимым своевременно, но когда начали разворачивать и вываливать за борт шлюпки, оказалось, что в некоторых гнездах с трудом ворочаются шлюп-балки, а у некоторых шлюпок при пробном спуске на воду с трудом распускаются тали. На следующий день палубная команда под присмотром старшего помощника почти целый день возилась у шлюпок и исправляла выявленные во время первой тревоги дефекты.

Несмотря на все разнообразие первого дня, не похожего для нас на все прочие, он показался необыкновенно длинным. Такой же, непохожей на прочие и длинной показалась нам и наступившая вслед за этим днем ночь. Эту ночь, как и все следующие, мы первый раз, вопреки навигационным законам, шли не только без отличительных мачтовых и бортовых огней, а даже при выключенных огнях на палубе и закрытых огнях в кубриках и судовых помещениях.

Во время обычного рейса «Юга» ночью на баке всегда стоял один матрос, следивший за горизонтом впереди судна. При каждом появлении отличительных огней далеко идущего судна матрос или кричал на мостик «Огонь справа!», «Огонь слева!», или трубил об этом условленное число раз в рожок. В эту ночь, когда мы пошли без своих отличительных огней, на баке поставлено было два «впередсмотрящих».

Но и без «впередсмотрящих» было кому следить за горизонтом не только впереди, а и со всех сторон. Почти вся команда, как машинная, так и палубная, сменившись с вахты, вместо того, чтобы ложиться спать, долго еще толкалась у фальшбортов на прове или на баке, выжидающе всматривалась в завуаленный темной ночью горизонт и спать ложилась исключительно на трюмах или на баке. Кубрики ночью были совершенно безлюдны и заполнены, казалось, одной тревожной тишиной. Незаметно для самой себя команда стала менее оживленной и почти прекратила обычные после вахт игры в домино, шашки и не играла на музыкальных инструментах. Все как будто чего-то ждали. Реже стал слышаться обычный смех, шутки и беззаботные голоса. Беззаботно вели себя на судне лишь канарейки, попугаи и макаки. На следующий день во время водяной тревоги с одной из макак случилось происшествие, которое надолго осталось у всех в памяти.

Одна из самых больших макак, принадлежавшая рулевому Кривко, незаметно соскользнула с привязи и очутилась вдруг на мостике, ведущем от экспардека до бака. Вызванные тревогой к шлюпкам кочегары и матросы хотя и видели на бегу оторвавшуюся макаку, но ни один из них не стал ловить её. Только после тревоги сам Кривко да кто помоложе из матросов и кочегаров с хохотом кинулись ловить животное. Увидев подступивших к ней со всех сторон людей, макака спокойно и без особой тревоги бросила чесаться и легко перескочила с мостика на ванты фок-мачты. Усевшись на выбленках, она опять начала беззаботно почесываться, пока не заметила, что к ней осторожно взбирается её не совсем дружелюбно настроенный к ней хозяин. В несколько прыжков макака очутилась на верхнем конце вант и с небольшой площадки стала спокойно следить за дальнейшим продвижением к ней Кривко. Когда увидела, что Кривко свободно доберется к ней, она метра за два до приближения к ней хозяина как ни в чем не бывало ухватилась за тонкий флаг-линь и не менее быстро, чем по горизонтали, помчалась под дружный хохот команды вверх до самого клотика.

Очутившись на самом верху двадцатиметровой мачты и увидев, что Кривко перестал её преследовать, макака чуть приспустилась с клотика и уселась на проволочном, как струна натянутом от фок-мачты до бизань-мачты, штаге. Поинтересовавшись некоторое время тем, что творится на палубе и кинув очень поверхностный взгляд на, видно, не очень интересующий её пустынный горизонт, макака, ухватившись за штаг, как за ветку дерева, начала так усиленно и деловито чесаться, будто все это дело происходило не на двадцатиметровой высоте, а в двух метрах от земли. Никогда еще команда не хохотала так безудержно и весело, как при виде этой макаки, а еще более при виде Кривко, которому было совсем не до смеха. Не находя себе от злости места на палубе, он сердито материл макаку и всех, смеялся. С капитанского мостика без хохота, правда, но с веселыми лицами тоже смотрели в бинокли на макаку. Всласть и вдоволь, вероятно, начесавшись и видя, что, кроме движения вниз по мачте на палубу, есть еще возможность свободно двигаться к бизань-мачте, макака двинулась по длинному, метров в шестьдесят, штагу к бизань-мачте. Этот новый непредвиденный воздушный рейс макаки заставил нас немного умерить хохот и насторожиться.

О том, что макаки ловки и цепки, мы знали, но мы знали и то, что ни одна макака в своей жизни не делала такого исключительного перехода на такой высоте и по такому предмету, как штаг.

Перейдет ли? Макака бежала по штагу (толщиной приблизительно 25 мм), как по палке, ловко перебирая ногами. Пробежав метра два-три, она, потеряв равновесие, вдруг кувыркнулась спиною вниз, повисла и в то время, когда нам казалось, что она вот-вот сорвется, как ни в чем не бывало бежала еще, цепляясь за штаг, метра полтора спиною вниз, потом опять седлала штаг и несколько секунд чесалась, а затем снова начинала двигаться по штагу спиною вверх, пока опять не опрокидывалась на спину.

— Перебежит ли? — с тревогой, молча и вслух думали мы, неотрывно следя за движениями макаки по штагу.

— Нет, не перебежит, — сказал вдруг зорко следивший за ней кочегар Бородин.

— Почему не перебежит? — с ноткой беспокойства в голосе спросил кто-то.

— А потому, — ответил Бородин, — что дым идет из трубы почти в гору… Штаг над трубою нагрет… Когда она с разбега ухватится руками за горячий штаг, то упадет на палубу.

Предположения Бородина были более чем убедительны, но один из матросов осмелился все-таки усомниться в них:

— А может, она попробует, что штаг горячий, и вернется.

— Вряд ли, — ответил Бородин. — Ведь она не знает, что это именно штаг горячий… Это мы знаем, что и от чего горячее… Для нее может казаться, что это горячее заключается не в штаге, а в её руках. Это одно. А второе — она, почувствовав горячее, не будет знать даже, откуда оно идет: спереди от нее или сзади.

Пока Бородин говорил, макака, то опрокидываясь спиною вниз, то пробираясь верхом по штагу, постепенно и неуклонно продвигалась вперед. Пробежав, не умеряя бега, более двух метров, она вдруг как бы в раздумье остановилась, затем медленно перевернулась и без крика, сперва медленно, а затем все ускоряя лет, полетела вниз и исчезла… в трубе.