Острова на горизонте(изд.1984)

Порывшись в овощном шкафчике, я достаю из него подгнившую картофелину и кидаю за борт. Коснувшись воды, она расплескивает серебряные брызги и, сама вдруг превратившись в серебряный слиток, начинает медленно погружаться в воду.

Черное, все усыпанное крупными, подрагивающими от лютого, космического холода звездами небо как бы раскачивается над нашими головами. Вот все звезды и созвездия покатились в одну сторону… Остановились, вновь покатились, но теперь в другую сторону. Красиво!.. Оп, сорвалась одна и, чиркнув крутой дугой, упала. Проследив за ней взглядом, Пурш прислушался. Может, он думал, что звезды, как и летучие рыбы, время от времени падают на палубы траулеров?.. Нет. Все тихо. Вздохнув, котенок стал разглядывать луну.

— Ты еще маленький котенок, и откуда тебе знать, что на суше, ну там, где мы живем, месяц совсем не такой, — говорю я ему, погладив по лобастой головенке. — Видишь, тут он плывет, как лодочка, а дома висит, словно зацепился верхним рожком за гвоздь, вбитый в небо. Однако не пора ли нам спать?

Пурш неохотно поднимается и идет за мной. Подхватив котенка на руки, я спускаюсь по трапу вниз, в каюту, и еще на руках Пурш слегка хрипловатым, ломающимся, как у мальчишки, голосом заводит новую песню.

Текли дни один за другим, все больше и больше черных крестиков появилось в самодельном календаре, укрепленном на переборке моей каюты. По существующим в море традициям моторист Федя Долгов сделал Пуршу раздвижной медный ошейник, на котором было выбито имя кота и название судна. К тому же кольцо имело и весьма важное значение: медь предохраняет кота от каких-то «летучих токов», которые обязательно присутствуют на каждом судне и губительно влияют на котов и кошек. Пурш не возражал против ярко сияющего кольца-ошейника и быстро к нему привык.

Труднее было привыкнуть к жаре, да не ладились отношения с судовой поварихой, толстой и неповоротливой Анной Петровной. Спасаясь от жары, котенок забирался на верхний мостик и ложился под брезентовый тент. Ветерок там свежий дул, и Пурш, повернувшись в его сторону головой, почти целый день валялся на мостике, вялый и апатичный. Потом мы остригли кота, оставив ему лишь небольшую кисточку на кончике хвоста и шерсть на голове. После стрижки Пурш, ставший похожим на пуделя, почувствовал себя лучше, к тому же Коля Пончик однажды затащил его под душ, постоянно бьющий на палубе.

Вначале котенок вырывался из крепких пальцев Коли, а потом успокоился: вода хоть и немного, но освежала перегретое тело.

Жара донимала, мучила, и котенок вскоре научился самостоятельно принимать водяные ванны, без страха входя под тугие струи.

Сложнее обстояло дело с Анной Петровной, и тут уж он был виноват сам: как-то стянул с камбуза кусок мяса… С тех пор, стоило лишь котенку появиться возле камбуза, она тотчас хваталась за веник. Став взрослее, Пурш навсегда оставил попытки обрести дружбу с поварихой.

До трехмесячного возраста Пурш и не представлял себе, что на свете существует еще что-либо, кроме траулера, океана и неба. Правда, мы за это время посетили порты двух стран, запасаясь пресной водой и продуктами, но оба раза траулер стоял на рейде, и Пурш не обращал особого внимания на далекий берег.

И вот наступил день великого познания суши. Я так торжественно называю это событие потому, что встреча с сушей просто потрясла нашего котишку. Еще бы: день за днем одна вода! Вода со всех сторон, вода тихая, ласковая, уютно покачивающая траулер и вода ревущая, грохочущая, вкатывающаяся с громом на палубу. Вода, швыряющая судно с волны на волну, как будто это вовсе и не стальная громада, а жалкая щепка. Все это уже было привычным, и вдруг…

День был теплым и тихим. В этих широтах, а подходили мы к северо-восточному побережью Южной Америки, была зима и температура днем не поднималась выше двадцати шести градусов.

Еще с вечера мы помыли до блеска палубу и убрали промысловое снаряжение в трюм. Не понимая, что происходит, но ощущая общее возбуждение и радостное, приподнятое настроение, Пурш бродил из каюты в каюту и, подрыгивая хвостом, внимательно всматривался зелеными глазами в лица моряков: что случилось? Отчего все так громко, возбужденно переговариваются?

— Суша, старик! — сказал коту Коля Пончик. — Понимаешь? Суша!… Сейчас ты увидишь деревья, траву, цветы.

Нам предстояло пройти два десятка миль по глубокой, но узкой и извилистой реке Суринам, чтобы достичь пирсов порта Парамарибо, затерявшегося в джунглях Южной Америки.

Мы поднялись на верхний мостик. Ну вот и река. Из ее устья вытекала в океан коричневая, словно какао, вода. С криками летели птицы, порой рыбы всплескивали то справа, то слева, и по воде расходились большие круги. Далекие берега начали быстро сходиться, и теперь уже можно было увидеть ветвистые деревья, опутанные лианами; стройные пальмы с пушистыми, лохматыми, будто нерасчесанные волосы, кронами и кустарники, сплошь покрытые ярко-красными и синими цветами.

Берега сдвигались, река делала крутые повороты, и порой мы подходили к суше так близко, что казалось: вот-вот зацепим мачтами за толстенные ветки незнакомых деревьев, раскинувшихся над водой.

Сверкая глазами, с удивлением поглядывая на нас, Пурш метался по мостику и вскрикивал сдавленным голосом: ничего подобного он себе и представить не мог. Еще бы! Нам с Пончиком тоже никогда не приходилось бывать в джунглях Южной Америки, а разве не об этом мы мечтали в детстве? Странные звуки неслись из зеленой, непроницаемой для взгляда чащобы. Какое-то движение ощущалось там, сотни пар глаз следят за нами… Вот стая зеленых попугаев с трескучими криками пролетела над палубой траулера, и Пурш, прижавшись животом к палубному настилу, подполз ко мне. Я взял его на руки и почувствовал, как бешено колотится его маленькое сердце. Странные, незнакомые запахи текут над рекой. Удушающе сладко пахнет цветами и горько-гниющими листьями.

— Крокодил! — воскликнул Коля. — Аллигатор!

Крокодил-аллигатор, как толстое, покрытое зеленью бревно, валялся на отмели. Заслышав траулер, он шевельнулся и нехотя сполз в воду.

— И не покупаешься тут, — сказал Коля с таким разочарованием, будто именно для купания мы и направлялись в Парамарибо. — Хамкнет такой дядя и только пуговицы выплюнет. Хо, макаки!

Макаки там или нет, но несколько обезьян сидело на толстой ветви, повисшей над водой. Завидя нас, они заверещали, а одна швырнула в сторону траулера тяжелый бурый плод. Не долетев, плод упал в мутную воду и проплыл метра два, но вдруг что-то там взбулькнуло, и плод исчез. Рыбина его, наверно, какая-нибудь зубастая проглотила.

— М-да, придется обойтись без купания, — окончательно решил Коля. — А то ведь и пуговиц от тебя не останется. Как считаешь?

Гладя нервно вздрагивающего Пурша, я согласился с ним.

Вскоре наш траулер прижался бортом к деревянным сваям дощатого пирса, на котором толпились смуглые, шумливые жители Парамарибо, прибежавшие поглядеть на советское судно, впервые завернувшее в их порт, и бродили тощие, поджарые собаки. Это были бездомные, портовые псы, клянчащие у моряков куски хлеба.

После обеда мы отправились на берег. Я то нес кота на руках, то опускал его, и Пурш, к медному кольцу которого был привязан крепкий шпагатик, бежал рядом. Перед приходом в Парамарибо мы с Колей по очереди дней десять приучали кота к такому способу передвижения.

— В парк, не так ли? — предложил Коля. — Там разные пальмы, тропические птицы и стая обезьян. Шипшандлер [1] рассказывает, что они однажды женщину утащили.

— Ах, я боюсь! — жеманно воскликнула Анна Петровна, увязавшаяся за нами, и повела могучими плечами, которым мог бы позавидовать штангист. — А вдруг они и меня утащат?

— К сожалению, там обитают лишь мартышки, — засмеялся Коля, окидывая взглядом величественную фигуру поварихи. — Вот если бы гориллы…

Городок Парамарибо оказался небольшим: мы всего с полчаса шли по его узким, обсаженным пальмами улочкам. Шли, с интересом разглядывая невысокие — двухэтажные — деревянные домики под черепичными крышами, домики, раскрашенные в яркие тона: зеленые, синие, красные, — а потом незаметно вошли в городской парк, сливающийся с подступившими к самому городу джунглями.