Фрегат Его Величества Сюрприз

— Их присваивали сэру Джозефу Бэнксу и мистеру Холли, милорд, и, насколько могу припомнить, еще нескольким ученым мужам. Это редчайшее исключение, но, безусловно, встречающееся.

— Ах, — спохватился Первый лорд, сообразивший-таки по ледяному взгляду сэра Джозефа, что допустил промах. — Значит, в этом случае нет ничего особенного?

— Именно так, милорд. И если мне будет позволено замолвить словечко за капитана Обри, хочу без тени сомнения заявить, что взгляды отца не стоит приписывать и его сыну. Ничего подобного, если говорить по правде.

Он завел этот разговор не в надежде убедить кого-либо, а чтобы отвлечь внимание от промашки Первого лорда. И его совсем не обрадовало, когда адмирал Харт, в расчете выделиться, а заодно излить свою желчь, заявил:

— Стоит ли понимать, что у сэра Джозефа имеется в этом деле личная заинтересованность?

— Нет, сэр, вовсе нет, — вскричал адмирал Парр, его и без того красное лицо сделалось совсем пунцовым. — Совершенно неуместное предположение, клянусь Богом. — Он закашлялся, и сквозь приступы кашля можно было различить только обрывки фраз: «дурацкая мысль… новый человек… всего-то контр-адмирал…кучка дерьма…»

— Если адмирал Харт полагает, что меня связывает с капитаном Обри некий личный интерес, — метнув в оппонента ледяной взгляд ответил сэр Джозеф, — он заблуждается. Я никогда не встречал этого джентльмена. Благо службы — единственная моя цель.

Харт был изумлен приемом, который встретило остроумное, на его взгляд, замечание, и тут же втянул рога — рога, произросшие, помимо прочего, и стараниями капитана Обри. Адмирал рассыпался в извинениях: он-де не имел в виду, не намеревался сказать, его истинным стремлением-де вовсе не было бросить тень на имя столь достопочтенного господина.

Первый лорд, выйдя из себя, хлопнул ладонью по столу и сказал:

— Не могу согласиться, что пять миллионов долларов — пустяковая сумма для нашей страны. Как я уже говорил, юристы уверяют меня, что это права короны. Хотя лично я вполне готов примкнуть к выглядящему во многих отношениях верным и убедительным мнением сэра Джозефа, боюсь, меня связывает наличие прецедента. Это дело принципа. Я говорю это с бесконечным сожалением, сэр Джозеф, понимая, что эта экспедиция, эта невероятно успешная экспедиция, находится под вашей эгидой; и никто более меня не имеет столь сильного желания обеспечить богатство и процветание моряков флота. Но увы, руки наши связаны. Впрочем, давайте утешимся мыслью, что остается значительная сумма, которая может быть разделена — не миллионы, конечно, но сумма весьма значительна, о да. Да. И на этой приятной ноте, джентльмены, я предлагаю перенести наше внимание на …

Они обратились к техническим вопросам: вербовка, тендеры, брандвахты. Все это лежало за пределами компетенции сэра Джозефа. Он откинулся в кресле, наблюдая за выступающими и оценивая их способности. Невысокие, в целом. Да и Первый лорд — дурак, просто политик. Сэру Джозефу пришлось послужить под началом у Чатэма, Спенсера, Сент-Винсента и Мелвилла, и этот человек по сравнению с ними выглядел жалким. У них имелись свои недостатки, особенно у Чатэма, но ни один не допустил бы такого промаха. Ведь все издержки ложились на испанцев, именно за их счет флот получал великолепный пример в лице четырех молодых капитанов, на которых обрушился вдруг дождь, даже ливень из золота — монеты не покинут страны. Военные моряки редко делают состояния, а те кому это удается — почти всегда жадные до наживы адмиралы, получающие свою долю от бесчисленных захватов, в которых сами не принимали участия. Капитаны, ведущие корабли в бой — вот пример для воодушевления. Возможно, ему не удалось изложить свою точку зрения так ясно и убедительно, как должно: он был не в лучшей форме после бессонной ночи, проведенной в размышлениях над семью рапортами из Булони. Но в любом случае, ни один Первый лорд, за исключением, может быть, Сент-Винсента, не повернул бы этот вопрос в политическую плоскость. И уж точно ни один не выболтал бы имя секретного агента.

И лорд Мелвилл (человек, знающий цену тайной разведке — превосходный Первый лорд) и сэр Джозеф были очень привязаны к доктору Мэтьюрину, их советнику по испанским, и в особенности каталонским делам — агенту совершенно необычному, бескорыстному, храброму, усердному, в высшей степени надежному и квалифицированному, никогда не требовавшему вознаграждения за свои услуги. И какие услуги! Именно он добыл сведения, позволившие им нанести такой сокрушительный удар. Сэр Джозеф и лорд Мелвилл изобрели эти временные полномочия как средство вознаградить его, причем за счет врага, и вот его имя во всеуслышание называется на публике — и даже не на сравнительно закрытом совещании департамента, а в гораздо более пестром собрании, — в прямой связи с делами шефа морской разведки. Это не лезло ни в какие ворота.

Расчет на благоразумие этих моряков, в представлении которых единственной формой борьбы с таким хитрым врагом, как Бонапарт, было побить его на море, не лез ни в какие ворота. Уж не говоря о гражданских, этих болтливых политиканах, не приближавшихся к опасности ближе, чем до скал Дувра, откуда они через подзорную трубу наблюдают за двухсоттысячной армией Наполеона, расквартированной на той стороне пролива. Сэр Джозеф оглядел лица за столом, они багровели по мере того, как разговор зашел о юридических сторонах насильственной вербовки и действиях вербовщиков с кораблей — адмиралы орали друг на друга так, что слышно было на весь Уайтхолл, а Первый лорд, похоже, не в силах был контролировать ситуацию. Сэр Джозеф несколько успокоился — может, прокол останется незамеченным. «Но однако, — подумал он, иллюстрируя в блокноте метаморфозы адмирала: яйцо, кокон, куколка, и, наконец, взрослая особь, — что я скажу ему при встрече? Как я смогу посмотреть ему в глаза?»

В Уйатхолле моросящий дождь пеленой укрывал Адмиралтейство, но в Сассексе погода стояла сухая — сухая и тихая. Дым поднимался из трубы камина маленькой гостиной в Мэйпс-Корте прямым, ровным столбом на сотню футов вверх, чтобы потом раствориться в голубой дымке и осесть на землю в окружающих дом низинах. Листва на деревьях еще была, но именно еще — время от времени желтое пятнышко само по себе отрывалось от видневшихся за окном деревьев, и кружась, опускалось на расстеленный у их подножья золотой ковер. В тишине был различим шуршащий звук падения каждого листочка — в тишине столь мирной, как безмятежная смерть.

— С первым порывом ветра эти деревья облысеют, — заметил доктор Мэтьюрин. — И в все-таки осень сродни весне, ибо и та и другая сами по себе ничто, и только служат зародышем будущего ростка. Ближе к югу это еще очевиднее. В Каталонии, куда вы с Джеком отправитесь, как только закончится война, осенние дожди позволяют траве вымахать так, что она стоит, как частокол из копий, но даже там… Дорогая, чуть меньше масла, пожалуйста. Я и так уже пребываю в высшей степени жирности.

Стивен Мэтьюрин обедал с дамами из Мэйпса: миссис Уильямс, Софией, Сесилией и Фрэнсис. На его шейном платке, табачного цвета жилете и оливковых бриджах виднелись следы виндзорского супа, трески, пирога с голубятиной и сладкого крема — он был неаккуратный едок, да еще лишился своей салфетки при первой же перемене блюд — хотя София и пыталась помешать этому, — и теперь пил чай, сидя с боку от очага, в то время как с другой стороны София поджаривала ему пышки, склоняясь над мерцающими серебристыми и красными углями, внимательно следя, чтобы не спалить пышки, поднеся слишком близко к жару, и не пересушить их, держа слишком далеко. Мерцающий свет жаровни выхватывал из темноты ее округлую руку и миловидное лицо, выделяя высокий лоб и совершенный абрис губ и подчеркивая ее великолепную цветущую фигуру. Беспокойство за пышки проявлялось обычным образом: у нее была привычка сестры в моменты напряжения высовывать кончик языка; и это, в купе с несравненной красотой, придавало ее облику какую-то необъяснимую трогательность. Он тепло посмотрел на нее, чувствуя странное томление в сердце, чувство, не имеющее названия — она выходила замуж за его лучшего друга, капитана военного флота Джека Обри — она же являлась его пациенткой, и они были так близки, как только могут быть близки мужчина и женщина между которыми нет галантных отношений; может, даже ближе, чем любовники.