Пираты

Но было уже поздно. Меня лихорадило. Эйб настоял, чтобы я срочно переоделась в сухое и легла в постель. Он обложил мои ступни нагретыми кирпичами и накрыл сверху еще одним одеялом, но даже эти обычно действенные меры не смогли унять ни дрожи, ни периодически повторявшихся приступов тошноты. Никогда в жизни я не чувствовала себя такой больной и беспомощной и пребывала в полной уверенности, что умираю.

— Поначалу все так думают, мисс, — сказал он с ухмылкой. Его передние зубы были давно съедены цингой, а почерневшие клыки торчали по обе стороны образовавшейся щели, словно бивни моржа. — Вскорости вам полегчает, уж вы мне поверьте. Полежите покамест, а я попозже еще загляну.

Я лежала, закрыв глаза, и думала о том, что не бывать мне моряком, как мечталось в детстве. Впрочем, Эйб оказался прав: приступы морской болезни прекратились, но появилась ужасная слабость и апатия.

Говорят, что те, кто отправился в море, либо устремляются только вперед, либо оглядываются назад. Я смутно представляла себе, что ожидает меня впереди, поэтому мне ничего не оставалось, кроме как мысленно вернуться в прошлое и размышлять о своей жизни.

2

Я выросла в сугубо мужском окружении. Матушка моя умерла на следующий же день после моего рождения. Мой отец, всем сердцем любивший жену, не смог жить в Бристоле без нее. Сдав новорожденную дочь на попечение кормилице и разослав старших сыновей по родственникам, он с первым же судном отправился на Ямайку, где провел больше года, залечивая душевные раны.

Вернулся отец с Робертом, который стал вести наше хозяйство — готовил еду, прислуживал за столом, встречал и провожал гостей. Других слуг в доме не было, если не считать Натана, мальчика на побегушках, на которого были также возложены обязанности истопника. Стиркой занималась приходившая раз в неделю прачка, все же прочие работы по хозяйству исполняли Роберт и Натан. Отец не терпел женскую прислугу, считая всех служанок бездельницами и сплетницами, которые только и умеют что лясы точить да зазря есть хозяйский хлеб.

Роберт хорошо обо мне заботился. Он кормил меня, одевал, купал, причесывал и наряжал, когда мы всей семьей отправлялись на воскресную службу в собор Св. Марии. Сам он, будучи другого вероисповедания, каждое воскресенье ходил к заутрене и обедне в баптистскую церковь в Броудмиде. Тамошняя община с радостью приветствовала нового прихожанина, невзирая на цвет его кожи.

— Господу все равно, каков ты с виду, — любил повторять Роберт. — Главное, чтобы в сердце своем ты нес имя и слово Божье.

Он был неизменно добр и по-своему мудр. Поскольку никто больше не проявил заинтересованности в моем образовании, Роберт научил меня читать. Сидя за большим кухонным столом, мы с ним читали подряд все, что удавалось раздобыть: Библию, какие-то трактаты и проповеди, которые он иногда приносил с собой из церкви, а также листки с балладами и газеты, которые он время от времени покупал у уличных разносчиков. Научившись хорошо читать, я стала тайком пробираться в отцовскую библиотеку, потихоньку унося оттуда книгу за книгой. Так мы с Робертом познакомились с легендами и мифами Древней Греции и Древнего Рима. Но сильнее всего поражали мое воображение такие захватывающие книги, как «Американские буканьеры» Александра Эксквемелина или «Путешествие вокруг света» Уильяма Дампьера. Меня завораживали описания необыкновенных приключений и удивительных открытий. Вот какая жизнь мне по душе! Разве это не здорово?! И почему только Роберт не соглашался со мной? Роберт укоризненно качал головой, и его темные печальные глаза смотрели на меня с грустью и сожалением. Нет, такая жизнь не для меня. Во-первых, я девочка, во-вторых, все пираты безбожники и обречены вечно гореть в аду, а в-третьих, мне вовсе не следует читать подобные книги.

Я злилась и наперекор ему продолжала чтение, отвернувшись, чтобы скрыть наворачивавшиеся на глаза слезы обиды. Я не понимала тогда, что сам факт, что я родилась девочкой, и есть прискорбная помеха на пути к моей мечте. «Но ведь Роберт только слуга, — думала я про себя. — Откуда ему знать?»

Со временем, когда мне исполнилось семь или восемь лет, я оказалась, по сути, полновластной хозяйкой дома. Братья мои отправились в школу, жизнь каждого из них была предопределена с колыбели. Самый старший, Генри, должен был унаследовать торговое дело отца. Среднему брату, Джозефу, предстояло стать плантатором. Ну, а малыша Неда ожидала военная карьера в пехотном полку. Касательно меня никаких планов не строили по той простой причине, как правильно подметил Роберт, что я была девочкой. Порой у меня возникало впечатление, что родные сами не знают, что со мной делать. Для них я была чем-то вроде шаловливого щенка: иногда его ласкают, иногда ругают и наказывают, но чаще всего просто не замечают.

Наш дом стоял на улице, ведущей к докам и портовым пакгаузам. Это было старое, высокое и узкое каменное здание, зажатое между соседними строениями. Рядом с домом проходила мощеная дорога, по которой с раннего утра до поздней ночи громыхали повозки, телеги и фургоны. По сравнению с особняками других торговцев сахаром он выглядел маленьким и невзрачным. Стены потемнели от времени, ступеньки скрипели и прогибались, низкие потолки нависали прямо над головой, но отец упорно отказывался перебраться в другое место. Консерватор по натуре, он не любил перемен. Из окна своей спальни он видел мачты собственных судов и мог в считанные минуты добраться до конторы или какого-нибудь портового кабачка, где нередко заключал сделки. Так стоит ли удивляться тому, что отец не собирался никуда переезжать?

По нескольку месяцев в году он проводил на Ямайке, занимаясь делами на плантациях сахарного тростника. Я понимала, что его долгие отлучки вызваны необходимостью — производство и торговля сахаром были основой благосостояния нашей семьи, — но всегда очень скучала по нему. Когда он возвращался, я бранила и распекала его не хуже сварливой жены, хотя он каждый раз привозил мне подарки. Да и что это были за подарки?! Ручная мартышка, которая вскоре издохла, и большой попугай, которого Нед научил ругаться. Но разве могут мертвая обезьянка и попугай-сквернослов заменить отца маленькой девочке? Когда мне становилось совсем грустно, я тайком прокрадывалась в комнату, такую же темную и тесную, как все остальные, которую в нашем доме называли библиотекой, забиралась с ногами в кожаное отцовское кресло и сворачивалась клубочком. Там было пыльно, душно и пахло застоявшимся табачным дымом, но мне нравился этот запах, потому что он напоминал об отце.

Но стоило ему вернуться, как библиотека превращалась в лучшее место в мире. Горели светильники, в камине пылал огонь, и меня окружали сотни диковин, привезенных из дальних странствий им самим или капитанами его судов. К потолку на проволоке было подвешено чучело маленького зеленого крокодила с растопыренными лапами и оскаленной пастью, полной острых белых зубов. Рядом с ним висело еще одно чучело какой-то странной шарообразной рыбины, сплошь покрытой шипами. А на полках вдоль стен теснились столь же экзотические предметы: резные африканские маски, слоновьи бивни, черепашьи панцири, отполированный кокосовый орех в серебряной чаше, розовая раковина причудливой формы, похожая на огромный кулак, и множество других заморских редкостей. В углу возвышался большой глобус, на потертой поверхности которого прослеживались пересекающиеся красные и черные линии, отмечающие маршруты наших судов. Они испещряли всю Атлантику: от Африки до Карибского моря и от Ямайки до Бристоля. Бывало, отец наугад раскручивал глобус, затем останавливал его и вел пальцем по одной из таких трасс, безошибочно называя ходившие по ней суда. Он гордился своей флотилией и точно помнил, кем и откуда был привезен каждый экспонат его обширной коллекции. Со временем я тоже изучила и запомнила их до такой степени, что они сделались для меня столь же привычной и неотъемлемой частью обстановки, как мебель или посуда.