Испытание огнем

Он упрямо плыл к земле. Жесткие лямки аппарата глубоко врезались в плечи, кислородный баллон давил на ребра и грудь, затруднял дыхание. С каждой минутой движения Андрея были все медленнее, а остановки для отдыха — продолжительнее.

Берег пришел к нему неожиданно. Андрей так устал, что даже не обрадовался ему, а равнодушно подумал: “Вот и доплыл… Все-таки доплыл…”

Когда вода дошла ему до груди, он встал и заковылял по ослизлым камням к белопенной полосе прибоя. Подкравшаяся волна ударила его сзади, подмяла под себя, протащила волоком и схлынула, оставив неподвижное тело на песке.

Открыв глаза, Андрей перевернулся на спину и увидел перед собой черно-фиолетовое небо. На нем мерцали звезды. Они то разгорались — и тогда Андрею казалось, что звезды быстро приближаются к нему, — то снова затухали, постепенно отдаляясь, пока не исчезали за колышущейся, будто струящейся, дымкой.

Негромкий шелест в темноте заставил насторожиться: почудились чьи-то осторожные, крадущиеся шаги. Андрей рывком сел, едва не закричав от боли, и вытянул из-за пояса пистолет. Оглушительно щелкнул передернутый затвор. Вытянув шею, подавшись всем телом вперед, Андрей настороженно всматривался в черноту. Прошла минута, другая. Шум не повторился. Закусив губу, чтобы не стонать, Андрей попытался подняться, но руки не выдержали тяжести тела — он уткнулся в соленую жижу. Отталкиваясь израненными ногами от осыпающегося песка, пополз к едва заметной в ночи неровной линии дюн.

Под утро, когда небо тронули бледно-розовые краски, он набрел на одинокий домик между двумя плешивыми холмами. Одну из его обомшелых стен подпирала толстая неоструганная лесина. Перед крыльцом на врытых в землю столбах висели сети, в стороне виднелся сарайчик с соломенной крышей.

Андрей спустил предохранитель пистолета, на цыпочках подкрался к дому и заглянул в маленькое оконце. На кровати, спиной к окошку, лежал человек. Андрей обошел дом и, остановившись перед дверью, постучал. Послышалось шарканье ног и стук откинутого крючка. Дверь со скрипом отворилась.

На пороге стоял высокий жилистый старик латыш в наброшенном на плечи пиджаке. При виде полуголого человека с пистолетом в руке он попятился. В глазах его, выцветших, с красными прожилками, всплеснулись удивление и страх.

Андрей заговорил, после каждого слова облизывая одеревеневшие губы:

— Погоди ты. Не бойся. Свой я. Понимаешь, свой… — Вглядываясь в смуглое лицо старика, изборожденное морщинами, он повторил: — Свой, понимаешь?…

Глаза старика сторожко поблескивали из-под белесых лохматых бровей.

— Кто вы? Откуда? — спросил он с заметным акцентом.

— Я моряк с советской подлодки. Она погибла. Мне и моим товарищам нужна ваша помощь…

— Помощь? А это? — усмехнулся старик и выразительно кивнул на пистолет.

— Я не знал, кого здесь встречу. — Андрей сунул пистолет за ремень.

Старик посторонился, коротко бросил:

— Входите.

Тяжело ступая, Андрей прошел в комнату и опустился на скамью. Старик остался у двери. Прислонившись спиной к притолоке, он зябко кутался в рваный пиджак и выжидательно смотрел на пришельца.

Андрея клонило ко сну. Непосильная физическая и нервная нагрузка давала о себе знать.

В комнате он согрелся, и боль ушла куда-то в глубину истосковавшегося по отдыху тела. С трудом он начал говорить.

Оскару Целмсу — так звали хозяина хибарки- не понадобилось долгих объяснений. Вся его жизнь была связана с морем, он знал, что такое вовремя оказанная помощь. Выслушав Андрея, он подошел к окошку и толкнул раму. Створки распахнулись, впустив в комнату тяжелый переливчатый рокот волн. Старик слушал голос моря, как слушает звучание струн музыкант, настраивающий свою скрипку.

— Нав… Нет, — сказал он и покачал головой. — Море нельзя. Ветер…

Андрей не отозвался. Его глаза смотрели, не отрываясь, на солнечное пятно, медленно ползущее по стене.

— Ладно, старик, — не скоро, через силу произнес он. — Ладно. Лодку дай и весла, сам пойду. Товарищи меня ждут. Понимаешь, старик, товарищи?

— То-вар-ри-чи… — произнес по складам рыбак, склонив голову к плечу, будто прислушиваясь к этому слову, и вдруг круто повернулся от окна. — Хорошо, парень. Пойдем…

С момента ухода старшины прошло восемь часов, и каждый из них равнялся вечности. Вода уже подступила к настилу палубы и продолжала прибывать. Она поднималась предательски тихо, почти незаметно, вливаясь в отсек через разошедшиеся швы корпуса. Кислорода осталось совсем мало, да и то где-то у самого подволока. В отсеке было холодно и сыро, как в погребе. Звонкий перестук капель, ударявшихся о палубу, смешивался с натужным дыханием людей.

Завьялов и Никушев лежали на смежных койках, погруженные в черную вязкую пустоту, торопливо заглатывая прелый воздух. По их лицам струился пот. Едкая влага слипала ресницы, больно щипала глаза.

Они давно молчали. Время разговоров прошло: на их долю остались только думы, безрадостные и холодные, под стать окружавшей их зыбкой тьме. Они уже не вздрагивали при неожиданно громких ударах капели, перестав принимать их за вестников спасения, не прислушивались к угрожающему бульканью прибывающей воды. Это все было позади. Теперь с жизнью их связывали только не угасающие ни на минуту воспоминания и тоненькая, готовая вот-вот оборваться шелковинка надежды.

Никушев повернулся на спину. Влажное одеяло, которым он был укрыт, сбилось к ногам. Он не поправил его: не было ни сил, ни желания.

— Теперь все… Крышка… — сказал он в темноту и, не дождавшись ответа, закричал: — Ты слышишь, Завьялов? Слышишь? Не придет он!

Завьялов и на этот раз промолчал, только досадливо поморщился. Крик Никушева оборвал плавное течение мыслей. Воспоминания, вызванные с таким трудом, отодвинулись, подернулись туманом и пропали. На смену им снова пришла полная тревоги непроглядная темень и то знакомое по дурным снам чувство, когда, не в силах крикнуть, летишь затаив дыхание в бездонную пропасть.

— Не дошел. Фашисты, видать, схватили, — продолжал бубнить над ухом ломкий голос Никушева. — А может, моря не одолел…

Завьялов через силу выдавил:

— Ничего с ним не случилось. Придет он.

В горле Никушева что-то забулькало, засвистело: не то он засмеялся, не то тяжко вздохнул.

— Нет, он придет, — убежденно повторил Завьялов. — Он через любое пройдет, наш старшина. Знаешь, какой это человек? Моряк он, коммунист.

— Море, оно с силушкой да без разума: ему, братишка, все одно какого ты чина-звания, — свистящим шепотом возразил Никушев. — Глотнет: бульк-бульк — и нет человека…

— Да замолчи, неугомонная душа! — прикрикнул на него Завьялов и с презрением будто выплюнул: — Сопля ты!

Никушев обиженно засопел и умолк.

Завьялов приподнялся на локте, встревоженно спросил:

— Ты чего?…

Никушев промолчал. Тогда Завьялов положил руку ему на плечо, легонько тряхнул.

— Не надо, Сашок. Не надо…

Никушев отвернулся и затих.

Прошел час, а может быть, и больше. Молчание было невыносимо Завьялову. Лучше бы Санек ругался, кричал! Но он только прерывисто дышит, отвернувшись к борту, и всхлипывает жалобно, как обиженный ребенок.

Безудержный гнев охватил Завьялова. Если бы он мог сейчас сразиться с теми, кто отнял у него товарищей, а теперь отбирает солнце, воздух, жизнь!

Он задыхался от ярости, не чувствуя боли в сжатых до хруста кулаках, не замечая, что губы сами шепчут проклятия.

…И снова они молча лежали в темноте, каждый наедине со своими трудными думами. Завьялов растирал грудь: ему казалось, что так дышится легче. Капли, срывавшиеся с подволока, барабанили по щекам, лбу, подбородку; он не отстранялся, они не метали ему думать.

По молчаливому сговору оставшиеся в живых не говорили о погибших товарищах, однако не думать о них не могли. Была ли минута, когда Завьялов не вспоминал бы их? Те, кто ушел из жизни, незримо помогали долбить неподдающуюся крышку люка, готовили к выстрелу торпедный аппарат, участвовали во всех разговорах… Мелкие ссоры и досадные неурядицы напрочь стерлись в памяти, н Завьялов сейчас видел друзей только красивыми, веселыми, смелыми.