Рейс туда и обратно

— Дед, опускай! — крикнул Русов. — Держаться всем крепко. Гаки убрать!

Шлюпка ударилась днищем о воду, боцман и Серегин отцепили гаки, освобождая тали, Алексанов включил скорость, и шлюпка круто ушла от борта танкера.

— Вот из-за таких, как ты! — волновался Серегин, продолжая полемику. — Как ты, боцманюга!.. Каждый год почти миллион тони мусора... в океан вышвыривается с судов! Старпом, я со всей ответственностью...

— Кости за борт выброшу, — проворчал боцман, топорща усы. — Да я...

— Отставить разговоры, — прикрикнул Русов на спорщиков. — Мухин, крепишь конец на штормтрап и поднимаешься первым. Алексанов, прибавь обороты... Слушайте меня, ребята. Никому поодиночке не ходить. Осмотр начинаем с ходовой рубки, потом полубак, машина, центральная часть судна и кормовые помещения. — Русов сунул руку в карман, проверяя, здесь ли нож. Усмехнулся, окинул взглядом надвигающиеся серые борта теплохода. Одно из окон в верхнем ряду кают, там, где, по-видимому, жили командиры судна, было открыто, и легкая, голубая занавеска, подхватываемая свежим ветром, всплескивалась, словно кто-то махал тканью, то ли звал на помощь, то ли предупреждал об опасности. Зябко повел плечами. Было такое ощущение, что кто-то разглядывает их из этого распахнутого окна. Да-да, вроде бы чье-то лицо мелькнуло. И Русов воскликнул: — Человек там, что ли?

— И мне показалось, будто кто-то там выглянул! — сказал Жора Куликов, Он сидел на пайолах шлюпки, возле ноги Русова, на шее шарф, берет сдвинут на ухо, глаза у Жоры блестели, он весь подался вперед. — Чиф, ей-ей там кто-то есть!

— Ежели краска там будет, брать? — спросил боцман. — И олифа?

Русов промолчал. С растущей тревогой он оглядывал надвигающийся корпус теплохода. Действительно, отчего нет надписей, названия судна? Ни на скуле в носовой части, ни на мостике. Теплоход плавно раскачивался на волнах, и слышно было, как на палубе с грохотом перекатывается пустая бочка. И еще какие-то звуки доносятся с судна. Скрип талей и постукивание гаков о борта, всплески воды, вой ветра в надстройках.

— Петя, малый. Стоп. Задний! — командовал Русов. — Муха, вперед.

Алексанов выключил двигатель, и шлюпка подплыла к судну. Мухин поплевал в ладони, ухватился за трап, полез наверх. С напряженным вниманием все следили за ним. В наступившей тишине еще громче, еще тревожнее разносились звуки катающейся по палубе бочки, всплески и сопение воды, лижущей ржавые борта. Но вот Шурик Мухин перекинул ногу через планшир и махнул рукой: следующий!

Русов поднялся последним, спрыгнул с фальшборта на палубу, огляделся. Припорошенная снежной крупой, кое-где в заледенелых лужах, она являла собой вид поспешного бегства людей. Примерзшая к палубе рубашка. Рассыпанная мелочь. Русов нагнулся, поднял несколько монет. На одной, достоинством в пять пенсов, был изображен парусный корабль, на другой, серебряной, — меч-рыба. Чуть в стороне валялся чемодан с продавленной крышкой; мотался на ветру грязный, в темных пятнах, зацепившийся за лючину носового трюма бинт. А рядом примерз к палубе журнал с обнаженной красоткой на глянцевой обложке. И четкий отпечаток подошвы на розовом теле.

Оглядываясь, прислушиваясь, двинулись толпой к трапу, ведущему на пассажирскую палубу. «Старая посудинка, двадцатых примерно годов постройки, — размышлял Русов, оглядывая судно, иллюминаторы салона, обшивку планширов. — Палуба и планширы из тикового дерева, иллюминаторы бронзовые. Теперь такие уже не делают. Бронзовые ручки дверей, поручни...» Все это, ныне покрытое зеленой окисью, когда-то было надраено, ярко сияло. И палуба, намытая и начищенная, шоколадно светилась когда-то под ногами... Чья-то растоптанная фуражка, ботинок. Что-то комом в углу кружевное. Ага, вот дверь. Тяжелая, стальная дверь со скрипом открылась, и Русов, а за ним и остальные вошли в тесноватый, обшитый темным деревом холл. Русов вздрогнул, попятился, увидев вдруг, как кто-то двинулся навстречу. Остановился. Снял фуражку, вытер ладонью лоб: зеркало в темной резной раме.

Боцман осторожно толкнул широкую двустворчатую дверь, ведущую в салон. Заглянул. Вошел. И Русов, ощущая за своей спиной шумное дыхание доктора, матросов и Пети Алексанова, шагнул следом за боцманом. Большие окна. Оранжевый настил. Низкие мягкие кресла. Диваны по углам. Несколько картин в тяжелых золоченых рамах. Пианино. Стойка бара в углу. Боцман направился туда решительно, послышался перестук стекла. Русов окликнул его, и боцман нехотя вернулся, буркнув, что бутылок много, но все пустые. Однако один из карманов его комбинезона подозрительно оттопыривался, « боцман прикрывал его широкой ладонью.

Оставив салон, поднялись в ходовую рубку. Куликов все рвался вперед, Русов удерживал его: не торопись, Жора. Рубка была маленькой, тесной. Какой-то «старинной». Штурвал вместо рулевой с кнопками колонки. Медный нактоуз магнитного компаса, бронзовый, фигурный кренометр. Тускло сияющая бронза иллюминаторов и ламп на переборках. Резное, притянутое к палубе цепью мягкое кресло возле одного из окон. Наверно, тут капитан посиживал, курил; вот же на переборке укреплена тяжелая медная, полная пепла и обгорелых спичек пепельница.

— Старпом, тут карта! С отметкой, где они покинули судно! — послышался голос Куликова из штурманской, и Русов быстро пошел к нему. Жора водил пальцем по карте, расстеленной на столе: — Они шли из гавани Форт-Дофен, видите? С Мадагаскара.

— Да-да, по-видимому, отсюда они и шли. — И Русов склонился над картой, разглядывая курс, прочерченный карандашом от южной оконечности острова Мадагаскар на юго-запад, в сторону мыса Игольный. — А вот крестик! И отметка широты и долготы: тридцать три градуса зюйдовой широты и сорок два градуса двадцать минут вестовой долготы. Предположим, что тут с ними что-то произошло, команда покинула теплоход. И значит, ветер и течения почти на тысячу миль уволокли его на юго-восток?

— Суток пятнадцать в дрейфе.

— Судового и вахтенных журналов нет?

— Вот сейф. Тут они, наверно. — Жора повернул фигурную, в виде головы льва ручку, и дверка открылась. — Пустой! С собой забрали. Глядите: трубка. И коробка с табаком.

— Если хочешь, возьми на память. Боцман, что обнаружил?

— Флаги я сигнальные заберу. А кресло какое! И угломер.

— То, что брошено в океане, принадлежит всем, — сказал Русов. — Но носильные вещи из кают брать запрещаю.

Он нажал ручку двери, ведущей в капитанскую каюту. В открытом окне полоскалась синяя кружевная занавеска. И хотя прошло немало времени, как люди покинули судно, но, странно, каюта еще держала в себе живые запахи человеческого жилья. К солености морского воздуха чуть приметно был подмешан душистый запах трубочного табака и, пожалуй, духов. Русов сказал:

— Боцман, Мухин, Серегин и Алексанов, осмотрите другие каюты на палубе. Поодиночке в каюты не входить.

Со странным чувством острого любопытства и скованности, неудобства, что ли, какое, наверно, бывает у любого человека, оказавшегося в чужом, оставленном хозяевами жилье, Русов оглядывал каюту. Кашлянул в кулак Жора, доктор поднял с ковра и положил на письменный стол фотографию в тяжелой, красного дерева рамке. На фотографии был изображен мужчина в белой куртке и морской фуражке. Борода, усы, энергичный взгляд, трубка. Капитан, наверно. А над столом была привинчена к переборке другая фотография: белокурая женщина с собачкой на руках. Женщина улыбалась, поправляла левой рукой тугие завитки волос.

Вещи на полу, вещи у распахнутого рундука: куртки, рубахи, галстуки. Бронзовые часы над столом. Дверь в ванную комнату. И еще одна дверь, в спальную. Куликов вопросительно поглядел на Русова, тот кивнул, и Жора вошел в спальню. Слышно было, как он там на что-то наткнулся, на кресло, видимо, отдернул занавеску на окне. Затих. Крикнул вдруг:

— Сюда! Скорее!

Русов ворвался в каюту, следом за ним ввалился доктор.

Куликов стоял возле широкой, задернутой портьерой кровати.

— Там!.. Кто-то... — сказал он. — Шевелится кто-то!