Мария, княгиня Ростовская

— Но мои воины устали. Потери прошлого похода были велики, и возместить их не так просто…

Старик вновь засопел.

— Тебе решать, Бату. Но скажу тебе так — у каждого великого человека бывает час, решающий за всю жизнь. Если его упустить, потом не наверстаешь.

Он зло сверкнул глазами.

— Ты полагаешь, Величайший из величайших, Повелитель Вселенной и прочая хан Угедэй не следит за тобой? А китайский ядовитый змей, которого Угедэй пригрел за пазухой? В любой момент из Харахорина может прийти приказ, ставящий точку в твоей карьере, Бату. Приказ повернуть коней назад. Или, что ещё вероятнее, Угедэй отзовёт Менгу и Гуюка, скажем, а тебе дозволит идти дальше, дабы ты свернул себе шею под стенами Кыюва.

Бату-хан задумчиво разглядывал абрикосовую косточку, зажатую между пальцев.

— Ты прав, мой Сыбудай. Ты опять прав. Скажи, как тебе это удаётся — всегда быть правым?

Старик скупо улыбнулся.

— Всё просто, мой Бату. Надо всего лишь говорить правду.

Он вновь посуровел.

— Я как-то уже говорил тебе, и повторю ещё раз. Ты моя последня надежда, Бату. Последняя надежда исполнить волю твоего деда, великого Чингис-хана — омыть копыта монгольских коней в водах последнего моря. Если не ты, то кто же?

— Ух, хорошо! А ну, наддай ещё!

Банщик, здоровенный мужик с ручищами в ляжку обычного человека вовсю старался, работая над распластанным телом великого князя двумя дубовыми вениками. Михаил только жмурился, как кот.

— Любишь баньку, Михайло Всеволодович, как я погляжу… — князь Даниил сидел на нижней приступке полка, отдыхая. Рядом примостился молодой князь Ростислав, уже отпаренный на славу всё тем же банщиком.

— Люблю, есть такое… — покряхтывая, сообщил Михаил. — Без доброй бани русскому человеку вовсе жить невмоготу. Много ли радостей в жизни, чтобы ещё и этой лишаться?

Закончив пропарку, банщик надел рукавицы из конского волоса и принялся растирать князя.

— А вот у поляков да мазовов такого нет, — Даниил отхлебнул из ковша имбирный квас.

— Да знаю! — досадливо молвил Михаил, переворачиваясь на спину. — Усвоили поганый немецкий обычай, в бадье отмокать, ровно веник. У Конрада вон в мыльне украшения всякие, бадья стоит вёдер на полста, а толку? Это ж надо столько кипятка даром извести! А пару, почитай, и нет вовсе. Так, тепло и сыро. Пар должен быть острым, как клинок! Эй, человече, поддай-ка парку, сделай милость…

Банщик, ухмыляясь, зачерпнул кипятку из вмазанного в печь здоровенного чана, долил в ковш кваса и плеснул на каменку. Острый хлебно-имбирный запах шибанул в ноздри, от жара перехватывало дух.

— Во-от! Вот! Вот это парок… — Михаил снова закряхтел, переворачиваясь. — Давай-ка ещё раз пройдись, малый, веничками!

Закончив наконец париться, князь Михаил тоже слез с полка, присел на нижнюю ступеньку — здесь жар не так доставал — и сделал знак Даниилу. Тот согласно кивнул.

— Спасибо, Ермил, отдыхай. Дальше мы тут сами.

Банщик молча стянул рукавицы, откланялся и затворил за собой дверь. Михаил Всеволодович покосился на дверь, заговорил негромко.

— Уж и не знаю, что дальше делать с преподобным нашим, святейшим патриархом Всея Руси…

Князь взял ковш с имбирным квасом, отпил пару хороших глотков. Даниил внимательно ждал продолжения.

— Тяжкой гирей висит владыко Иосиф. Нет от него Руси никакой пользы, кроме вреда. Нерусский он потому что. Ни о чём заботы нету, кроме как о казне владычной. Чую я, рванёт он нынче с казной своей, как пить дать рванёт.

— Думаешь, нынче брать будут Киев поганые? — прямо спросил Даниил.

— И ты так же думаешь, — жёстко усмехнулся Михаил. — Скажи, Данило Романыч, могу я по крайности на тебя-то рассчитывать?

Даниил медленно кивнул.

— Можешь.

— …А ещё у нас расти харбуз, Олеша. Харбуз ел, да? Нет? Вай, половина жизни пропал…

— Да ладно! Харбуз, харбуз… А у нас в Волге такие рыбины, тебя и меня сложить, и то не хватит! Белуги, севрюги… Вкуснота! Бывало, сварит лада моя уху…

Олеша внезапно осёкся, перестал стучать молотком — садил на заклёпки доспех — и опустил голову.

— Трус я, почтенный Селим-ака. Трус. Ладно, ты старик, в плен попал… А я? Пошто не лёг костьми с товарищами моими? И чем сейчас занимаюсь? Готовлю поганым убийцам жены своей, товарищей, погубителям земли родной доспехи… Так кто я, как не предатель?

Селим-ака тоже прекратил работу, отложил полированную стальную пластину.

— Нет, мастер Олеша. Не предатель. Раб, да.

Олеша отложил молоток задрожавшей рукой. Раб… Прав, прав магометанин. Не предатель даже — просто раб. Говорящий скот, живой инструмент.

Полог, прикрывавший вход в юрту-кузницу распахнулся, и ввалился хозяин, как всегда, полупьяный, и как всегда, поигрывая плёткой.

— Ну что, кроты, сделали?

Вместо ответа Олеша кивнул на доспех, уже почти готовый — пару пластин внизу приклепать осталось.

— Не слышу ответа!

— Сейчас будет готово… хозяин.

Цаган хмыкнул, взял в руки чешуйчатую стальную рубашку, растянул, разглядывая на свету.

— Значит, вот это, да? Хорошо. Как я понимаю, доспехи должны защищать своего хозяина от вражьих стрел и сабель…ик… ну, от стрел хотя бы. Как думаешь, урус, защитит вот это вот от стрелы, а?

— А куда оно денется, — мрачно ухмыльнулся кузнец.

— Та-ак… Так, да? Хорошо. Сейчас ты наденешь это своё дерьмо, и мы проверим. Я ещё не разучился стрелять из лука, и наконечники стрел в моём колчане настоящие, урус. Настоящие, понял? А не те, что ты ковал.

Цаган с силой ткнул русского мастера в нос концом плети. Голова Олеши мотнулась, из носа закапала кровь.

— Ты думал, самый хитрый здесь, да, урус? Я бы поверил, что ты просто дрянной кузнец, будь ты совсем молод. Но к твоему возрасту кузнец или овладевает ремеслом как следует, или подыхает с голоду. Раз ты не подох, значит, работать с железом умеешь. Умеешь, но не хочешь. Так, э?

Хозяин снова ткнул мастера в нос, и кровь, приутихшая было, хлынула гуще.

— А ты меня не пугай… — тихо, но внятно произнёс Олеша. — Давай, стреляй.

— Храбрый, да? — ещё сильнее разозлился монгол. — Храбрых рабов не бывает, понял, ты, сын свиньи и верблюда? Храбрые в плен не сдаются!

Он с силой хлестнул плетью, распоров кузнецу кожу на плече — Олеша работал без рубахи, в одних штанах и кожаном переднике.

— Нет, урус. Не выйдет у тебя. Ты пока ещё довольно молод и силён, и тебя вполне можно продать. Мы испытаем твой этот вот доспех на старике.

Хозяин широко развернулся, едва не потеряв равновесие.

— Эй, ыслам, надевай дерьмовую работу и айда во двор. Ты ему помогал, стало быть, тоже виновен! Сегодня мне пришлось вернуть скакунов, взятых за вашу предыдущую поделку!

Монгол осёкся и с удивлением воззрился на торчащий из груди острый конец гранёного стального прута. Потом глаза его закатились, и бездыханное тело мешком рухнуло на усеянный слоем грязи и окалины пол. Мальчик-китаец, с начала разговора забившийся в угол, теперь сжался в комок и всхлипывал.

— Прости, Селим-ака… — Олеша мрачно разглядывал окровавленный прут, выдернутый из трупа. — Не смог я. Конец терпению.

— Понимай, Олеша, — негромко, раздельно произнёс Селим. — Помогу тебе, да…

— М? — вопросительно поднял глаза Олеша на старого мусульманина.

— Как же? Вера твой рэзать себя не разрешай, Иса долой прогоняй, яблуки-груши-хурма не давай… Моя твой коли сэрдце, потом себя… А то кожа с живой снимай…

— Хм… — кузнец задумался. Тряхнул головой. — Твоя правда, Селим. Возьмут, так кожу чулком спустят. Так пусть возьмут!

— Поймают, Олеша, — покачал головой Селим. — Куда побежишь? Поймают, да.

— А я и не побегу, — широко, почти радостно ухмыльнулся Олеша. — Ещё одного-двух поганых с собой прихвачу, глядишь, пустят яблок-то отведать за такое дело… А нет, так и что?

Кузнец уже снимал с убитого длинный кинжал. Подумав, подхватил с земли стальной прут, помахал им, примериваясь — не слишком ли тяжел…