Мария, княгиня Ростовская

Конь фыркал и всхрапывал, но послушно тянул соху, и жирная земля раскрывалась, выворачивая наружу червяков, за которыми жадно охотились грачи, буквально идущие по пятам за пахарем.

— Потерпи, Буланко, сейчас передохнём. Вот ещё круг, и всё… — Никита на ходу отёр пот рукавом и тут же снова ухватился за рукояти сохи.

Весь Семидолы находилась в двадцати верстах от Киева, так что в тихую и ясную погоду иной раз удавалось услышать отдалённый перезвон колоколов Лавры, или даже других церквей. Тогда поселяне останавливались и крестились на звук… В самих Семидолах церкви не было, одна часовня без колокола. Непорядок вообще-то, надо бы справить колокол, да где взять средства?

Никита вздохнул. Да, совсем зажали поселян люди великого князя Михаила Всеволодовича. Подати, дани и выплаты что ни год, то новые. Дай, дай, дай… Да тиуны княжьи и себя ещё не забывают, последнее норовят отнять… Не уплатишь какую подать, заявятся с мордастыми скуловоротами своими, нательный крест снимут, последнего курёнка утащат… А как коровёнку сведут, тут и детишкам конец. Ладно, коней пашенных князь запретил отнимать. Что толку с мужика безлошадного? Не работник он уже будет, не хлебопашец, токмо на большую дорогу с кистенём идти…

Да подати-то ладно. Всё же, как ни крути, под рукой великого князя Михаила спокойно жить стало. Уж сколько лет не видать набегов половецких. Пять? И с разбойниками круто разобрался Михаил Всеволодович. Никита поёжился, вспоминая, как в позапрошлом году люди князевы с собаками вылавливали лесных татей. Кто не бросил дубьё да рогатины сразу, тех посекли без разговору, имени не спросив. А кто успел бросить, горько в том раскаялся. Расправа была короткой — срубят осину или берёзу, оставив кол по пояс торчать, да на тот кол-пенёк и усадят татя. С тех пор безопасно стало в лес ходить, да и на дорогах тоже тихо…

Да, жить бы да жить… Однако, похоже, кончается тихая жизнь. Прошлой осенью подступили под Киев рати народа неведомого. Проезжие купцы сказывали, что звать их тарытары, и питаются они сырым мясом, и даже человечиной вроде как… Правда, штурмовать Киев не решились поганые, не пустил их через Днепр князь Михаил. В отместку поганые осадили Чернигов, удел Михаила Всеволовича. Людей нератных из города, правда, по княжьему слову водой вывезли, да подмогу подогнали… А всё равно не устоял Чернигов. Ратники, те, кто уцелел в осаде, ушли с последней водой, запалив город. Знающие люди говорят, на эту осень снова можно ждать поганых… Конечно, Киев им не взять, там стены такие — оторопь берёт, и ратных людей столько… А бедных поселян кто оборонять станет? Успеешь в лесу схорониться с коровёнкой да лошадкой, считай, счастье. Ну а всё остальное как Бог даст.

Настроение у Никиты испортилось. Пашешь, сеешь, а урожай кому достанется… Он вспомнил изумление, которое испытал, будучи в Киеве. Дома-то, дома какие! В два яруса хоромины срублены, наличники резные, крыльцо каждый норовит поставить богатое, да покрашено всё красками яркими… Загляденье! Конечно, можно им за стенами киевскими богатством выхваляться. В деревне же никто и не помышлял ни чём подобном. Селяне с малолетства приучены к мысли, что дом твой — прах один. Даже зажиточные мужики лепили хаты-мазанки под соломенной крышей. Всё равно сожгут, не на этот год, так на другой… Какой смысл стараться? Да и из имущества ценилось только то, что можно на себя надеть либо в землю зарыть, а прочее всё не твоё, считай. Придут и заберут.

— Всё, Буланко, хорош! — Никита остановился на краю поля, выходившего к лесной опушке. Вот так подумаешь, подумаешь, и руки опускаются. Нет, лучше и не думать, пожалуй…

Никита охнул. Из-за леса выезжали всадники в богатых одеждах, на передовых вызывающе ярко сверкала броня, и над головами полоскался стяг, недвусмысленно предупреждая всех — едет великий князь Киевский. Посторонись!

Хлебопашец низко склонился, и уже не видел, как мимо проезжала многочисленная свита, плотно окружавшая двух всадников — самого великого князя Михаила Всеволодовича и молодого князя Ростислава Михайловича, едущих бок о бок. Впрочем, всадники не обратили на землепашца никогого внимания.

— …Ты сам подумай, Ростиша, у кого больше нам просить подмоги? Вся Северо-восточная Русь лежит в руинах. Новгороду самому бы отбиться от немцев, равно и Полоцку. С Олега Курского пользы как с козла молока. Одного Даниила мало будет для отпора поганым.

— Воля твоя, тато, не верю я, что Кондрат Мазовецкий двинет полки свои нам на подмогу. С чего вдруг? Угроза землям его неявная покуда. Наоборот, ослаба наша как бы на руку ему.

— Если бы ослаба, тогда конечно. Однако гибели Киева и всей земли русской не пожелает он. На крайний случай золото есть, дабы придать мыслям Кондрата правильное течение. И потом, он мне какой-никакой родственник…

Беседа стала неразборчивой, всадники удалялись. Последними проехали двое здоровенных мужчин в чёрном, которых можно было бы издали принять за монахов, если бы не отсвечивала кольчуга. Они мельком, но цепко оглядели согнутую фигуру близ дороги, и Никита ощутил лёгкий холодок меж лопаток — так смотрят заплечных дел мастера. Разогнувшись наконец, он проводил взглядом удаляющийся отряд. Да, дела… Ладно. Дела то княжьи. Его же дело землю пахать.

Где-то совсем недалеко куковала кукушка. Савва, замерев, слушал и считал. Раз… два… три… четыре…

Кукушка замолкла внезапно, точно чем-то напуганная. Подождав несколько мгновений, Савва вздохнул. Четыре года, выходит, жить ему осталось. Маловато, конечно. Только-только третий десяток разменял… Однако, по нынешним временам и четыре года, пожалуй, срок изрядный. Тут никто не знает, будет ли завтра жив.

Утренний туман полз языками, еле двигаясь. На кольчуге и шеломе оседали мелкие капельки росы, и вся воротная башня потемнела от сырости. Надо же, какой туман… А впрочем, здесь, во Пскове, туманы летом дело обычное. А осенью дожди серые, беспросветные… Суровая тут земля. Вот в Киеве, там летом даже ночью тепло, без рубахи можно ходить и не замёрзнешь. А в греческой земле, купцы говорят, так и зимой снега не бывает. У нас тут снега по грудь лежат, а там всё зелёное, и сено на зиму не заготавливают греки… Красота…

Из тумана донёсся невнятный звук, скрипели колёса и фыркали кони. Ещё чуть, и вот уже из седых полотнищ проявляются тёмные пятна, на глазах обретая плоть.

— Эй, на башне! — хорошо поставленный зычный голос огласил окрестности. — Пустите гостей погреться!

— Кто такие? — стараясь придать голосу не меньшую зычность, прокричал Савва, чуть наклонясь вперёд. Обоз из дюжины телег остановился перед самыми воротами, и с передней повозки спрыгнул человек, одетый в немецкое платье.

— Торговые люди мы, из Риги едем! — человек говорил почти без акцента. — Товары немецкие везём в Новгород, да и ко Псковскому торгу кое-что припасёно у нас!

— А чего рано так? Ворота закрыты покуда!

— Кто рано встаёт, тому и Бог подаёт! Кто-то же должен в торгу первый оказаться, так почему не мы?

Действительно, ворота должны были вот-вот отпереть. Время, однако…

— Ждите, сейчас старшого позову! — Савва повернулся и пошёл к люку, из которого торчала деревянная лестница с окованными сталью тетивами.

В караулке уже проснулись. Старший стражник сидел на лавке, перематывая портянки.

— Слышь, Олекса Жданыч, там купцы…

— Купцы-то купцы, а кто это тебе велел караул оставлять? Устав забыл?! А ну, марш наверх! Брячко, Степан, Онфим — с ним вместе!

Действительно, устав не дозволял оставлять сторожевую площадку на верху башни безнадзорной. Обычно дежурили по двое, но сегодня Сёмка, напарник Саввы по караулу, так маялся животом, что не столько в карауле стоял, сколько внизу, в нужнике сидел… Вот и сейчас там отдыхает.

Трое окликнутых ратников уже брали луки и тулы со стрелами, напяливали шлемы поверх холстинных летних подшлемников.

— Веди нас, великий воевода! — подмигнул пожилой, кряжистый Степан, и вся караулка загоготала. Савва был самым младшим среди воротной стражи, и оттого караулить ему чаще всего выпадало под утро.