Мэри Роуз

«Убийство — это не проявление нежности», — поняла она. Джеральдина была одержима желанием спать с ним, но этого было недостаточно. Она хотела ласкать его. Хотела, чтобы он рассказал ей, каково это — убить человека, а затем снять поцелуями каждое слово с его темных губ. Хотела прикоснуться к его шрамам. Она считала, что шрамы принадлежат ей, они были ее знаками, которые он носил на своем теле. И не могла себе представить, что шрамы у него от того, что они пытались причинить ему боль.

— Тебе не было больно, правда?

— Что?

— Клеймо. Ты не чувствовал, когда они тебе его ставили, не чувствовал, когда тебя стегали плетьми…

— Ты постоянно спрашиваешь об одном и том же. Нет, я не чувствую, а теперь довольно об этом. Мне скучно с тобой.

— Ты ведь не ненавидишь меня за это, правда? Это было не из-за меня, а из-за Роберта. Ты должен знать это.

— Нет, — сказал он и зевнул. — Я не ненавижу тебя за это, и это было не из-за твоего мужа. А теперь дай мне поспать.

— Я не могу!

— Что?

— Лежать рядом с тобой и давать тебе спать.

Он поднялся с постели, ловко и равнодушно, словно зверь.

— Тогда я отвезу тебя обратно во дворец.

Возмущаться было бесполезно. Молить и плакать тоже. Он был не из тех мужчинок, которых она могла водить в поводу, а мужчиной, сильным, властным и жестоким. Она не хотела отпускать его. Под аркой, между дворами резиденции Хемптон-корт, она изо всех сил вцепилась в его камзол.

— Когда я увижу тебя снова?

Он пожал плечами.

— Когда-нибудь.

— Я не смогу так жить. Если ты не назовешь мне день, я буду держать тебя и не отпущу.

— Я бы не советовал, — произнес он. — Я не побоюсь ударить тебя, Джеральдина, толкнуть тебя на землю или сделать что-то такое, чего не делают порядочные мужчины.

— Делай со мной все, что захочешь! — Она не отпускала. Несколькими скупыми движениями он расстегнул камзол, снял его и ушел, прежде чем Джеральдина осознала, что с ней произошло. Она озадаченно глядела на черный предмет одежды в руках.

В течение последующих дней и ночей она поняла, что значит тосковать по мужчине. Джеральдина была больна, она изнывала, она хотела его каждой клеточкой своего тела. Он был именно тем, чего так не хватало в ее жизни: ключом к стене загадок, которые громоздились вокруг нее, словно клубы тумана. Ей всегда хотелось больше света, чтобы разогнать туман, наполняла комнаты свечами и никогда даже не догадывалась, что на самом деле ей отчаянно хотелось именно тьмы.

Она не могла больше думать ни о чем, кроме того, что она должна его вернуть. Дважды видела его при дворе. Он обращался с ней так, словно ее не существовало, был бесстыдно холоден с придворными, мил с Анной и ее ночным колпаком Кранмером, а с Сильвестром — так просто очарователен. Джеральдина поймала себя на том, что ревнует к собственному брату, к которому он относится с такой теплотой, словно тот был способен любить.

Его нежность должна была принадлежать не Сильвестру, а ей.

Она писала ему письма, говорила, что не вернется к мужу, а поедет в Портсмут вместе с братом. Он отсылал письма обратно, нераспечатанные, с тем же посыльным — так же, как она отсылала обратно письма Роберта. Увидев мужчину при дворе в третий раз, Джеральдина решила подстеречь его. Она знала, что рано или поздно Флетчера потянет к воде, и стала ждать у причала, где в тростнике стояла его лодка.

Он не заговорил с ней, спустился по сходням, словно был совсем один. Джеральдина смотрела ему вслед. Прежде она видела его только в моряцких брюках прямого покроя, которые он носил даже на официальные торжества. В модных шароварах, которые топорщились на ягодицах и тесно облегали икры и бедра, она видела его впервые. Немногие мужчины могли носить нечто подобное и при этом не выглядеть надутыми индюками, хилыми петухами или напыщенными павлинами. «Он — мой черный лебедь», — думала Джеральдина. Его естественная грация, которая никогда не выглядела смешно, затрагивала в ней что-то, клочок от воспоминаний, который никак не удавалось ухватить.

Дойдя до конца сходней, он сел. Не заботясь о приличиях, снял туфли и брюки, затем опустил ноги в ледяную воду. Джеральдина зажала рот руками. Его правая нога была красивой, длинной, стройной и прямой, но левая была изуродована просто ужасно. Колено испещрено шрамами, на лодыжке зиял уродливый кроваво- красный кратер. Телесное уродство всегда вызывало у нее отвращение, но при виде его изувеченной ноги ее захлестнуло неведомое доселе чувство: сострадание. Она знала, что он не чувствует боли, но желание броситься к нему и утешить было непреодолимым.

Конечно же, он не нуждался в ее утешении. Ему вообще ничего не было нужно. Джеральдина спускалась по сходням, отчаянно желая стать ему нужной.

— Твое поведение просто неслыханно! — крикнула она. — Разве тебя не учили здороваться со знакомыми дамами?

— Ты сама знаешь, чему меня учили, — лениво ответил он. — Чего ты хочешь, Джеральдина?

Она остановилась. Голос снова стал тихим:

— Любить тебя.

— Вряд ли это правильное слово. — Он зевнул и вытащил ноги из воды.

— Спать с тобой.

— Не сегодня.

— А когда же?

— Кто знает? — Он пожал плечами. — Неужели это необходимо сделать любой ценой?

На ней было новое платье из светло-голубой парчи, расшитой серебряными нитями, и она знала, что выглядит сногсшибательно.

— Ты меня не хочешь? — беспомощно поинтересовалась Джеральдина.

Он медленно повернул голову.

— Ты всегда носишь этот голубой цвет? Наверное, кто-то сказал, что он очень тебе к лицу.

— Тебе не нравится?

— Нравится мне или нет — к делу отношения не имеет. Сомнений нет, ты выглядишь потрясающе.

— Скажи мне, в каком цвете ты хотел бы видеть меня! — воскликнула она и тут же поняла, как сильно осточертел ей голубой.

— Я вообще ничего не хочу. — Он спокойно поднялся, натянул черные брюки, не вытирая ног. — Если ты хочешь поиграть в грешницу, которая строит из себя провинциальную невинность, что мне за дело до этого?

«Ну, подожди, — думала Джеральдина. — В следующий раз ты увидишь меня в облике грешницы, равной тебе». Она смотрела на него сверху вниз. Даже в сутане он выглядел бы грешником. Самой сутью греха.

Когда он хотел пройти мимо нее, она вцепилась в его запястье.

— На днях брат отвезет меня в Портсмут.

— Да что ты говоришь. — Он высвободился.

— Я возвращаюсь в родительский дом, — объявила она. — Мы будем часто видеться, когда будем жить в одном доме.

— Мы вообще больше не будем видеться, — одернул он ее. — Если ты вернешься в Саттон-холл, мы с Фенеллой Клэпхем уйдем оттуда.

«Фенелла Клэпхем».

Джеральдина пронзительно расхохоталась.

— Да ты шутишь! Не может быть, чтобы тебе по-прежнему нужна была эта доска.

Взгляд его помрачнел. Черные брови сдвинулись.

— Тебя не касается, кто мне нужен. Мы с тобой — грязь. Но Фенелла — нет. Я не позволю тебе говорить о ней в таком тоне.

Сердце Джеральдины забилось сильно и часто. На миг ей показалось, что в его железной броне появилась брешь, обнажив уязвимый фланг. «Фенелла Клэпхем». От боли перехватило дух.

И он пошел дальше широким шагом, зажав между зубами травинку, перебросив накидку через плечо.

— Я должна увидеть тебя снова! — крикнула она и негромко добавила: — Пожалуйста.

— Нет, если ты вернешься в Портсмут.

— А если я останусь здесь?

— Тогда вряд ли получится не пересекаться.

Вечером Джеральдина объявила Сильвестру, что решила вернуться к мужу. От того, что своими словами она сделала ему больно и он, побагровев от гнева, накричал на нее, ей в некотором роде было даже приятно. Равно как и то, что Роберт бухнулся перед ней на колени и плакал в подол, словно маленький ребенок, а Давид, белокурый нидерландец, клялся, что сделает для нее все, чего бы она ни попросила. «Другие мужчины умоляют, чтобы я пнула их. А тебе я отдала бы все, но ты и пальцем бы не пошевелил».