Мэри Роуз

— Ты никогда не пытался переубедить его?

— А что я должен был ему сказать? Что он сам себе придумал весь этот спектакль про ад, так же как и каждый реформатор — своего собственного Бога? Не знаю, Фенхель. Мне показалось, что его красочный ад — лучше, чем ничего.

На это ей было нечего возразить. Она грустно кивнула.

— Ад хотя бы можно себе представить.

— Кроме того, он был убежден, что сможет его избежать, — продолжал Энтони. — Он никогда не рискнул бы оказаться там, и он не был моим отцом. Ребенка женщине сделал бы скорее Сильвестров клавесин, чем этот умудренный годами рыцарь Господень.

— Но ведь он говорил о грехах отцов! Он сказал, что научился у тебя тому, что человек, несмотря на грехи отцов, может идти прямым путем.

— Он был исповедником моей матери, — ответил Энтони, и лицо его помрачнело. — Он знал о ней все, и ее ублюдок наверняка был последним человеком, которого он хотел видеть среди прилежных сыновей своих прихожан. Он принял меня только потому, что того потребовал отец Сильвестра и потому что никто в этом городе не станет спорить с Джеймсом Саттоном.

— А почему тогда ты всегда заботился о нем, как об отце?

— Не нужно меня ни в чем таком упрекать, — заявил Энтони. — Он мне нравился.

Она схватила подушку и бросила в него.

— Мне так хочется понять. И Сильвестру — не меньше.

Он поправил свою подушку, положил на нее руки и спрятал в ней голову.

— Думаю, что не смогу объяснить этого, — произнес он, не поднимая головы и не выглядывая из укрытия.

— Пожалуйста, попытайся.

— Он прикоснулся ко мне, — сказал Энтони, обращаясь слов но бы к самому себе. — Этот привратник небес, которому повсюду мерещились дьявол и преисподняя, совершенно меня не боялся. Колотил меня не слабо, но прежде обмотал мне нижнюю часть спины кожей, чтобы досталось только заду, чтобы ничего не сломать. Между ударами он кричал на меня: «Хоть тебе и несладко, я сделаю из тебя настоящего человека!» Из сатаненка-брато убийцы никто не пытается сделать настоящего человека, Фенхель. Особенно палкой, которой выбивают дурь из штанов мальчишек из хороших семей.

Фенелла легла рядом с ним, прижалась к его спине и обвила его руками.

— Я рада, что была рядом с ним, когда он умер, — сказала она. — Я рада, что он так долго был частью нашей семьи. Он старался скрывать это, но был склонен к человеколюбию.

Энтони рассмеялся гортанным смехом и повернулся к ней.

— Если бы я был твоим отцом, то рассказал бы тебе сейчас, как я адски испорчен, и попросил бы тебя выйти замуж за этот испорченный кусок плоти, который ты обнимаешь, Фенхель.

— Ах ты, испорченный, трусливый, достойный обожания кусок человека! А ты не можешь сделать этого, несмотря ни на что? Не случайно ведь такой милый чудак, как отец Бенедикт, любил тебя без памяти. И при чем тут вообще твой отец?

— Не могу же я предложить тебе свою фамилию, не зная даже, есть ли она у меня, правда?

— Все у тебя есть. Та, которую ты носишь, очень тебе идет, так же как Люку и Лиз идет фамилия Саттон, хотя они и не дети Сильвестра. Это очень хорошая фамилия. Ее носили целые поколения корабелов в Портсмуте, и она тебе подходит.

— А если бы ты узнала, что по праву я должен был бы носить фамилию того, кто убил человека, как я? — спросил он.

Вопрос оказался более трудным, чем ей показалось вначале.

— Да, возможно, есть что-то хорошее в том, что мы не знаем имени твоего отца, — признала она. — Но даже эти ужасы длятся всего лишь миг. Если бы я сказала тебе, что мой отец был казненным убийцей, ты прогнал бы меня, несмотря на то, что никто не подходит тебе лучше меня?

— Какая неслыханная глупость! — Он обнял ее еще крепче, покрыл лицо поцелуями.

— Вы озвучиваете мои мысли, сэр.

Он провел пальцем по ее волосам, вгляделся в лицо, словно запоминая.

— Я, Энтони, беру тебя, Фенхель, в свои законные жены, — примирительно пробормотал он. — Чтобы обнимать тебя с этого самого дня, в горе и в радости, в богатстве и бедности, в болезни и в здравии, — бормотал он.

— Ты что, репетировал? — удивилась она.

— Вот уже двадцать лет, — ответил он. — Или ты думаешь, что я хоть один день желал этого меньше, чем ты?

Он не женился на ней. Теперь, когда Летисия Флетчер умерла, лишь его отец мог признаться, что Энтони — его сын, но эта перспектива была весьма сомнительной. Фенелла была почти уверена в том, что он никогда не решится заключить брак, даже если король когда-нибудь позволит ему установить на «Мэри Роуз» вторую систему шпангоутов, которую он разработал, чтобы уравновесить вред, нанесенный предыдущей перестройкой корабля.

Он смирился с этим. Он делил с ней жизнь и по-прежнему дарил ей ощущение, что она — королева его моря, по которому однажды они смогут уплыть на край света. Он проводил дни напролет со своим кораблем и возвращался домой вечером, грязный и довольный, с горящими щеками, беспокойный и жаждущий ее близости. Он любил ее неистово, как юноша, изобретательно, как мужчина, и с нежной улыбкой без возраста.

Она боялась, что теперь ей будет тяжело видеться с Сильвестром, но этот страх ушел. Никому не могло быть тяжело видеться с Сильвестром. Его тоска по Ханне оказалась более глубокой, чем думала Фенелла, а его слова тем утром — «Да, я люблю Фенеллу» — вскоре развеялись, словно дым.

Вместо Фенеллы и Энтони женился король Генрих. Его четвертая жена была нидерландской принцессой одного из княжеств, входящих в Шмалькальденский союз. Томас Кромвель выбрал для него Анну Клевскуто, чтобы завоевать для Англии протестантских союзников и продолжить реформирование Церкви. Весь мир считал Кромвеля выскочкой, руководствовавшимся в первую очередь собственным честолюбием, но он, казалось, был предан новой Церкви всем сердцем. Король Генрих страстно стремился соединиться с новой женщиной и заключил брачный договор, хотя знал невесту лишь по восторженным описаниям и портретам своего придворного художника Гольбейна.

Результат оказался катастрофическим. Энтони был в числе офицеров, которых послали сопровождать невесту на корабле до Дувра, а оттуда в Рочестер, где ее должен был встретить король.

— Я никогда не слышал, чтобы мужчина так отзывался о седалище и груди женщины, — рассказывал он Фенелле по возвращении. — Ни среди португальских пороховых обезьян, ни в темнице, ни в портовых кабаках Неаполя. Он вообще не говорил. Он плевался грязью и желчью, и меня успокаивало лишь одно: несчастное создание ни слова не понимало по-английски.

Как обычно, король выплеснул свой гнев на всех, кто был связан с женщиной, которая пришлась ему не по нраву. Мужчинам, сопровождавшим Анну Клевскую в Англию, устроили хорошую головомойку перед членами совета — за то, что они не предупредили его, художник Гольбейн вынужден был опасаться за свое место, а перспектива начать модернизацию «Мэри Роуз», пока она еще находится в доке Портсмута, снова разбилась.

— Мне так жаль, — говорила Фенелла. — Как ты выдержишь это новое ожидание?

— Так же, как и ты, — произнес он и поцеловал ее в нос. — Честно говоря, у меня сжимается грудь, когда временами я вдруг осознаю, что смертен. Но пока ты держишь меня на плаву вместе с моим балластом, мне приходится держаться и делать то же самое. А вот того дня, когда это станет выше твоих сил, сердце мое, я боюсь.

— Не бойся, морская звезда. Выдерживать тебя сейчас — самое легкое в мире занятие.

Он обнял ее, прижал к себе.

— Значит, могло быть и хуже, верно?

Хуже пришлось Томасу Кромвелю. Некогда всевластный министр, железным кулаком крушивший монастыри, был обезглавлен в июле 1540 года на Тауэрском холме. За несколько дней до этого конвокация аннулировала брак между Анной Клевской и Генрихом VIII.

После этого недовольство Генриха быстро растаяло, поскольку он влюбился, судя по всему, еще более слепо и страстно, чем когда-либо прежде. В свои почти пятьдесят лет король намеревался в пятый раз взойти на брачное ложе, и в радости своей он снова прижал к груди людей, которых недавно оттолкнул. В Европе были волнения, от любви ему хотелось воевать, поэтому он с новым задором принялся за расширение флота. В Портсмуте тоже снова велось строительство. За воротами, неподалеку от руин «Domus Dei», задумали возвести крепость, фасад которой должен был выходить на берег Солента. Энтони поручили спланировать портовые сооружения.