Белые лодьи

Когда Чернодлав закончил рассказ, в юрте воцарилась тишина — настолько он поразил сына вождя.

— Значит, твоя душа умеет летать в страну Верхнего мира? — наконец заговорил он, и в глазах его ярко отразился огонек бараньей плошки. — А сможешь ли ты сделать так, что и моя душа покинет тело и тоже сумеет посетить волшебную горную вершину Меру?

— Смогу, мой Повелитель!

— Хорошо… И еще об одном я попрошу тебя. Моего отца иногда навещают черные ночные мангусы [152]… Оттого он тает, как бараний жир в горящей плошке. С той ночи, как они начали приходить к нему, луна делалась полной двенадцать раз… Тогда-то мне и пришлось взять бразды правления в свои руки. Но я еще не Повелитель… — Ошур как-то странно глянул в глаза Чернодлава и сказал: — Надо отучить черных ночных мангусов наведываться к постели моего отца! Ты понял меня, шаман?..

Бывший древлянский жрец вздрогнул: сын вождя загодя награждал его высоким званием заклинателя духов…

И тогда Чернодлав все понял.

— Да… — таким коротким был его ответ.

Плотно насытившись, они снова двинулись в путь.

Чернодлав сразу отметил, что основной уртон угров располагался намного отдаленнее от Днепра, чем тот, который им с Акзыр-шаманом пришлось покинуть. Они проехали по месту тогдашнего стана, но никаких следов бывший древлянский жрец не обнаружил — все заросло высокой травой, травой забвения.

Теперь же главный уртон был разбит в нескольких десятков поприщ от могучей реки, как раз напротив самого узкого ее течения, где существовала так называемая Крарийская переправа. Стрела, пущенная из лука с этого берега, свободно доставала другой, хотя чуть ниже по течению Днепр опять настолько расширялся, что стрела еле-еле достигала его середины.

Возле переправы вооруженные отряды угров всегда поджидали купеческие караваны. И почти всегда им удавалось чем-нибудь поживиться. Нападали они на русские лодьи и на порогах, но такое случалось редко, потому что здесь уже находилась «разбойная вотчина» печенегов: того и гляди, в спину получишь стрелу с закаленным на огне наконечником.

На уртоне стояли сотни юрт. Возле них резвились голопузые дети. В дзаголмах [153] женщины готовили еду, понуро бродили собаки, невдалеке паслись лошади и лежали, жуя свою вечную жвачку, верблюды.

Большинство юрт были крыты серой кошмой, лишь единицы белым войлоком. И к одной из них, разбитой на самом высоком месте, Ошур направил своего скакуна.

Скоро невесть откуда появившиеся слуги взяли под уздцы лошадей и увели их. Выбежал из юрты с ковшом воды нарядный пухленький мальчик с миндалевидными глазами. Ошур подставил руки, сполоснул их и кивнул в сторону бывшего жреца. Чернодлав удивленно воззрился на мальчугана, сын владыки понимающе улыбнулся:

— Булгарин… Захватил в караване купца вместе с матерью. Купец — там, — он ткнул пальцем в небо, — а мать я продал в Саркеле одному знакомому хазарину. Он живет в Херсонесе и содержит любовный дом, который зовут лупанаром… Слышал о таком?

— Слышал…

— А мальчика оставил себе в услужение… Хороший мальчик.

Распахнули полог и вошли в юрту. В дальнем от входа месте лежал обложенный подушками старик, возле него суетилась молодая женщина. Ошур сделал ей знак рукой, и она удалилась.

— Сынок, это ты? — позвал старик.

Ошур подошел к нему и положил руку на его лоб.

— Я хочу, отец, задать тебе один вопрос. Помнишь ли ты Акзыр-шамана?

— Акзыр-шамана?.. — пошевелил губами старик. — Который умел выпускать душу из тела? Помню… С ним еще находился внук. Мальчонка. Тяжелое тогда было время… Черный мор, падал скот, умирали люди, плач матерей по своим детям стоял повсюду… А потом напали на нас печенеги, и Акзыр со своим внуком пропал.

— Отец, вот его внук. У древлян он служил жрецом, но многое перенял и от своего деда — шамана. Поэтому я попросил полечить тебя.

Чернодлав сделал несколько шагов к постели больного и склонился над ним. Сразу увидел зеленые круги вокруг провалившихся глаз, потом взял изможденную руку в свои ладони и стал внимательно разглядывать на ней коричневые крапинки, иные из которых уже вздулись бугорками. Теперь Чернодлав уже точно уверился в своей догадке, возникшей еще там, в дубовом лесу, в юрте, стоящей на опушке…

«Старику осталось жить совсем немного, — подумал про себя Чернодлав. — А яд в еду, наверное, подсыпает молодая женщина… Хорош сынок, ничего не скажешь. А мне сейчас нужно ни в чем не ошибиться… И сделать все как надо. Иначе из моей шкуры мальчику, которого очень любит молодой вождь, сошьют ичиги».

— Да, я буду лечить тебя, — сказал Чернодлав старику, а затем обратился к его сыну: — В лунную ночь прикажи слугам отнести закутанного в одеяла отца на берег Днепра… Я останусь с ним наедине. Со мной будет лишь гнедой конь, на котором я приехал сюда. И чтоб на много поприщ — ни одного человека.

— Воля твоя священна, шаман, — тихо сказал будущий Повелитель, и глаза его опять странно блеснули.

И снова этот блеск уловил Чернодлав.

— Воля моя ничтожна по сравнению с волей бога Солнца. Если ему будет угодно, то черные ночные мангусы отступят от твоего отца. Слава Гурку!

— Слава, — повторил Ошур.

И как только наступило полнолуние, Чернодлав велел собирать в дорогу больного. Его осторожно перенесли из юрты в высокую арбу, запряженную двумя белыми быками, и повезли к реке; сын проводил отца до дубового леса и воротился. Теперь старика сопровождали трое слуг и Чернодлав, вооруженный мечом, на гнедом коне.

К Днепру подъехали уже глубоким вечером. Полная луна вовсю сияла в небесной глубине, звезды, высыпавшие вокруг нее, перемигивались бледным светом; их мертвенное свечение удручающе действовало на человека на пустынном берегу, в столь поздний час. Это почувствовали слуги и, как только сгрузили старика, тут же запросились обратно. Отпуская их, Чернодлав сказал:

— Будьте завтра на рассвете, с первыми лучами солнца… Скажите молодому вождю, чтоб и он ехал сюда с вами.

— Будет исполнено, как велишь, высокочтимый…

«Вот и высокочтимым уже величают, — усмехнулся про себя шаман. — Значит, все пока делаю как надо…»

Он стреножил гнедого и пустил его щипать траву.

При переезде старик утомился, и лицо его с закрытыми глазами при лунном свете походило на лицо мертвеца. Что-то, напоминающее жалость, шевельнулось в сердце шамана, но он тут же постарался подавить в себе это непрошеное чувство.

«Сын обрек своего отца на смерть… И ты не должен жалеть старика. Умереть ему суждено — так, видимо, угодно Гурку. Править народом должен молодой и сильный… В этом и есть справедливость», — подумал Чернодлав и пошел искать место для костра.

Нашел, запалил огонь, вернулся назад. У старика все еще были закрыты глаза. Шаман наклонил голову, тихо сказал:

— Я сейчас спущусь к Днепру. Зачерпну из него священной воды, и ты, отец, выпьешь ее. Но возле костра я должен произнести над ней заклинание. Ты сразу почувствуешь, как прибывают силы, а потом, глядя на луну, увидишь белого коня и себя, юношей, сидящим верхом. Конь повезет тебя подальше от черных ночных мангусов. А я с ними стану сражаться…

Старик проглотил вставший в горле сухой ком и в ответ лишь простонал.

— Вижу, утомился ты… Но спать сейчас нельзя, отец. Потерпи.

На небе появились тучи, луна на малое время спряталась в них, а вынырнув, засветила еще ярче. Гнедой всхрапнул, поднял голову, а потом снова приник губами к сочной траве.

«Жаль и коня… Но так мной задумано… И я должен довести это дело до конца!» Чернодлав спустился с крутого берега, зачерпнул деревянным ковшом воду из реки; на миг из глубины ее глянул какой-то зверь с разинутой красной пастью… «Бр-р-р!» — помотал головой шаман и быстро вскарабкался наверх.

Он подошел к костру, подбросил сухой травы, огонь взметнулся ввысь, искры заполошно метнулись в стороны, попали в ковш с водой, — Чернодлав что-то пошептал и высыпал в него из мешочка не сразу действующую, но сильную отраву, которую всегда носил при себе…