Посол Урус Шайтана(изд.1973)

— Говори же!

— Визирь хотел написать письмо, но передумал. Хитрый. Побоялся доверить свои мысли бумаге. Потому решил все передать устно… И это спасло меня от смерти… Визирь сказал: «Передай Ромодану-паше, что его сын в моих руках. Ты видел его и можешь подтвердить это боярину, чтобы он поверил мне… Князь Андрей еще молодой человек и хочет жить. Ромодан-паша имеет возможность спасти сына, если любит его… Но для этого он должен сдать Чигирин!.. Я не требую, чтобы Ромодан-паша и гетман сдавались мне с войском. Знаю, что на такое они никогда не пойдут. Это была бы чересчур высокая плата за головы даже трех сыновей!.. Но Чигирин, в котором уже нечего защищать, они могут сдать без ущерба для себя. А мне нужно взять хотя бы руины города, ибо я не хочу разделить участь Ибрагима-паши!..» Так сказал визирь Мустафа.

Арсен замолк. Ромодановский с усилием поднял голову.

— Что еще сказал визирь? Все говори!

— Он сказал: «Если я завтра к полудню не вступлю в Чигирин, то прикажу с головы живого князя Андрея содрать кожу, набить соломой и отвезти старому Ромодану-паше в подарок!..» Прости, боярин, я повторяю слова проклятого басурманина.

Ромодановский стиснул руками виски, застонал.

— Боже, за что посылаешь мне такое испытание!..

Самойлович обнял его за плечи, посадил на кровать. Поднес кружку вина.

— Григорий Григорьевич, дорогой, успокойся! Все будет хорошо! Ты только вдумайся в слова визиря… Ведь в них признание того, что турки потеряли веру в победу. Кара-Мустафа отступил бы и сегодня, но боится гнева султана. Ему нужно хотя бы на один день вступить в Чигирин… Ну так пусть берет его!

Заметив напряжение и недоумение на лице Звенигоры, гетман махнул ему рукой, чтоб вышел, а потом, закрыв за казаком тяжелый полог, продолжил свою мысль:

— Чигирин дотла разрушен. С каждым днем его все трудней и трудней оборонять…

— Однако турки не могут его взять! — возразил князь. — Сегодняшний штурм закончился, как и все предыдущие, отступлением… К тому же разрушен только город, а крепость почти не повреждена! В ней много пушек, пороха, припасов…

— Однако ж, боярин, вспомни и о сыне… У меня самого сердце кровью обливается при одной только мысли, что Чигирин надо сдать. Но что поделаешь?.. Чигирин — не Украина и не Москва! Мы взорвем крепость, подожжем город — и пусть тогда Кара-Мустафа въезжает на белом коне на Чигиринскую Каменную гору! Не велика для него будет честь!

— А что скажет царь? — воскликнул боярин.

Видно было, что в душе он был согласен с доводами гетмана о том, что вступление турок в Чигирин никак не означало бы покорения им Украины, а тем более России. Но он боялся, что эта сдача, которая спасла бы жизнь князя Андрея, будет расценена и на Украине и в России как поражение войска русского и украинского.

— А что скажет царь, если турки отступят? — настаивал на своем Самойлович. — В том, что они отступят, я уверен! Уже сейчас они едят одну конину. Запорожцы перерезали все дороги, захватили флотилию — подвоза почти никакого! У нас сто двадцать тысяч войска, много ядер, пороха, продовольствия… Визирь знает об этом. Ему остается один путь — бежать на юг, в Турцию. А это означает, наконец, что победили мы! И войско нам спасибо скажет, ибо этим мы сохраним тысячи стрелецких и казацких голов… Ну, решай, Григорий Григорьевич!

Ромодановский долго молчал. Потом вздохнул и сказал глухо, как сквозь слезы:

— Гетман, я ценю твою доброту ко мне. Однако согласиться с твоими рассуждениями не могу… Завтра или послезавтра Кара-Мустафа начнет новый штурм, и мы должны быть готовы к тому, чтобы отбить его! Поэтому я сегодня же введу в Чигирин свежий стрелецкий полк, а тебя прошу подкрепить гарнизон полком сердюков.

У Самойловича опустились плечи. Этот приказ — смертный приговор для княжича Андрея. Гетман сокрушенно покачал большой седоватой головой, подошел к боярину, обнял его.

Ромодановский долго стоял неподвижно, закрыв ладонями лицо, потом горестно застонал и хрипло прошептал:

— Сынок мой, прости меня!..

Выйдя из шатра воеводы, Арсен некоторое время постоял на песчаном холме, откуда был виден Чигирин и турецкие окопы по ту сторону Тясмина. Синяя вечерняя дымка поднималась с лугов и медленно обволакивала все вокруг. Стояла необычайная тишина. Ни одного выстрела. А всего какой-нибудь час назад земля дрожала от пушечной пальбы и взрывов бомб, от топота и криков многих тысяч воинов.

Звенигора старался рассмотреть сквозь дымку дом коменданта города. Там где-то Роман. Жив ли он?.. Когда шел к князю Ромодановскому, хотел еще раз попросить его за друга, но старому воеводе теперь не до того…

Напрямик, пологим песчаным склоном, направился Звенигора к Калиновому мосту.

Чигирин тех времен — достаточно большой город. Он привольно раскинулся на покатой равнине под крутой Чигиринской, или Каменной, горой. Земляной вал с палисадами тянется от Тясмина до самого южного края Каменной горы, на которой высится мощный замок, построенный из рыжеватого тесаного песчаника.

Несмотря на ночь, в городе шумно. Горят костры. Снуют черные тени стрельцов и казаков. Изредка проскачет всадник.

Звенигора с Гривой и Кузьмой Рожковым остановились у костра, разложенного прямо посреди площади. Вокруг костра большая группа воинов. В кругу, на сосновой колоде, сидит кобзарь. Красноватые отсветы падают на его темное морщинистое лицо, белые волосы, остриженные «под горшок». Кобзарь не спеша перебирает струны кобзы — плывут нежные мелодичные звуки. Они заворожили слушателей. Воины замерли. Кто сидит на земле, кто на бревнах, кто стоит, задумавшись и подперев голову рукою.

Тихо, с щемящей болью и смиренно-тревожной печалью летит в темную ночь грустная песня:

Над горою Каменной

Голуби летают.

Не изведал счастья я,

А года уж тают…

Задумались воины. Один, теребя усы, смотрит на малиновое пламя, другой в мыслях далеко отсюда — думает о самом заветном, третий чуть слышно подтягивает кобзарю. А над ними, на фоне темного звездного неба, виднеется крутая Каменная гора.

Не над ней ли летали белые голуби? И не здесь ли при дворе гетмана Хмельницкого, когда Чигирин стал столицей Украины, жил тот кобзарь-слепец, сложивший задушевную песню, которой суждено было пережить века и своей тихой печалью и глубокой мудростью доныне тревожить людские сердца? Не на этом ли самом мосту через Тясмин, меж берегами, покрытыми густыми, непролазными зарослями калины, кто-то пытался на конях вороных догнать свои впустую прожитые годы, заклинал их вернуться к нему хотя бы ненадолго?

Догонял я годы свои

На мосту Калиновом.

Ой, вернитесь, годы мои,

Погостите, милые!

Арсен стоял рядом у огня, вместе с Кузьмой Рожковым и высоким нескладным Гривой. Слушал и удивлялся: какую силу имеет песня! Несмотря на грусть, что окутала сердце, она окрыляла душу, будоражила глубинные силы, которые, как подземные воды, до поры до времени сдерживаемые холодными тяжелыми глыбами камня, вдруг вырывались на поверхность и бурлили мощным водоворотом.

Песня навеяла воспоминания о Златке. На казака смотрели темно-синие, с искорками глаза, словно кусочки звездного неба перед восходом луны. Только печальные и далекие-далекие… Почему?.. Арсен вздрогнул. Неужели теперь, когда до счастья один шаг, неумолимая война разрушит его, проведет между ним и Златкой черту, которую не в силах переступить ни один смертный?.. Златка, Златка, теперь, когда ты такая близкая и в то же самое время далекая, ты стала еще желаннее, еще роднее! Ты вошла в сердце как песня и как песня останешься в нем навсегда!

А песня кобзаря будила уже новые мысли и чувства.

Где-то там, в темноте, совсем недалеко, за городскими стенами, притаился хищный враг и, может, в это самое время роет подкопы, чтобы проникнуть в город, набивает порохом пушки, чтобы с восходом солнца посеять смерть и убить эту песню!.. Затоптать ее в землю вместе с душою людской! А самую землю потом назвать своею…