Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

Вот и сейчас он уже замурлыкал какую-то песню, тут же слагая ее.

Песня, рождаясь в тот миг, была еще невнятной.

А когда она зажурчала яснее, то и пекари ее подхватили, а за ними и молодицы залились, старательно выводя шутливую песенку про святой хлеб:

За песней никто и не заметил, как вошел в свою пекарню пан полковой обозный. Он прислушался к песне, она ему даже пришлась по душе. Однако, заметив тут кого-то чужого и не признав в мучном тумане Козака Мамая, он заорал:

— Кто и откуда?

На него вдруг залаяла куцая, ушастая собачонка, и, пока пан Куча отбивался от нее, Козак исчез, словно его тут и не было.

Только мука вихрилась возле печи, где стоял Козак Мамай.

Да еще песня Козака не утихала над кнышами, караваями и паляницами.

Посреди улицы Мамай остановился, прислушиваясь, как на соборной колокольне отсчитывает звонарь двенадцать часов, и каждый удар большого колокола бил словно в самую душу Мамая, будто сама пани Смерть отбивала занесенную над городом огромную косу войны.

Козак считал рассеянно, вот и показалось ему, что пробило тринадцать раз, и он стоял там, прислушивался к чему-то, думал — кто же из старых звонарей сейчас отбивает часы: Саливон или Варфоломей Копыстка? — завтра ведь придется снимать соборные колокола — на нужды войны, и кто-то там на колокольне с ними прощается.

Мамай стоял и стоял.

Уже забыл и про колокола.

А Песик Ложка никак не мог раскумекать, почему это Козак замер и что вообще с ним деется.

Да и трудно это было понять Ложке.

Потому что Мамай слушал там соловушек.

Слушал тех соловьев и Михайлик.

Щелканье так наплывало и плескалось со всех сторон, что хлопцу чудилось, будто в каждом кусте калины сидит по соловью, и вечер звенел от них, как некая небесная бандура в руках у самого господа бога.

Когда матинка, находившись и наработавшись, уснула после беспокойного дня в каморке возле кузни, Михайлик, ибо не спалось ему в эту тревожную ночь, взяв вместо палки, чтоб отбиваться от собак, тяжелую долбню, одну из тех, которых он сегодня железом оковал не один десяток, вышел из дома коваля на улицу.

Кузня стояла под самой стеной разрушенного монастыря, в пустынном уголке, вот там-то на деревьях и собрались русалки в эту колдовскую ночь и пытались было приставать к Михайлику, но хлопец и не заметил того, потому что над влюбленными даже такая нечистая сила не властна, как те русалки, не говоря уж о ведьмах и чертях, которых в ту ночь в городе Мирославе было полнехонько.

Михайлик слонялся сперва около хаты кузнеца.

Потом через вал, под коим ютилась кузня, перебрался в развалины доминиканского монастыря, что зловеще нависали над городом, потом, даже в такую жуткую ночь ничего не боясь, влез хлопец на поклеванную пулями и ядрами католическую звонницу, откуда видно было чуть не полсвета: мерцали вдалеке какие-то пожары, светились внизу, в городе, — в хатах и хоромах — скупые и редкие огоньки, сияли под звездами серебристые нити улиц, похожие на незатканную основу громадного ковра, и царил над этой ночной красою такой невозмутимый покой, словно и не было на свете ни предателей, ни кривды, ни войн, ни панства ненасытного, и все было так тихо, что казалось, и мышка не пробежит.

Михайлик смотрел, как зеленые звезды мигают и дышат перед желанным дождем. Как называли их, он, почитай, не знал: вот Большой Воз с дышлом и колесами, а там — Волосожары, а вон Чумацкий Шлях, а что там далее — кто знает, потому как отец давно пропал, чумакуючи где-то, и некому было научить хлопца небесным премудростям, кои должен знать каждый козак.

Да звезды мигали и под ногами, ибо в те времена еще водилось на Украине несчетное множество ночных светлячков, от которых ночами словно светлело, и, оттого что холодные огоньки мерцали и шевелились в траве, парубка обуял такой восторг, будто все звезды вселенной вдруг слетелись к его ногам, и то прежнее чувство беспрерывного полета вновь подхватило его на могучие крылья и вновь куда-то понесло… Хотя он уж будто и не думал про Подоляночку, но в ушах звенела песня, которую поет детвора, играя в подолянку:

Эта песня звучала в нем, он смотрел на звезды, ощущая радость беспредельного простора, и ей, той радости, имя было — Ярина Подолянка.

Он прислушивался к ночному безумству соловьев и замирал от благоговейного восторга перед красотой света божьего, и этому восторгу имя было — Подолянка.

Веял в лицо ему ночной ветерок — и духовитый, и теплый, и горький, и ему тоже было лучшее имя на свете — Подолянка.

Приносило это дуновение в город, из глубины Долины, запах леса, луга, поля, сена, цветов калины, дальнего пожара и пороха, и те горчайшие благоухания назвать он не мог бы иначе как Ярина Подолянка.

Он, казалось, чувствовал в тиши, как дремлют цветы, как набухают почки, как растет полынь, думая, что она — наисладчайшая из трав мира, — и вся эта горькая тишина тоже была Ярина, и он, в бреду помышляя о ней, улетал в облака.

Слышалась от озера песня, русальная песня Зеленого праздника, и в пении том чудилась ему — она же, недосягаемая и горделивая панночка, она, она, Ярина Подолянка.

Любви и света не скроешь, и парубок пылал, горел огнем, полыхал, пламенел Кохайлик, даже дубовая долбня дымилась в его руке, и пламень огня любовного бушевал, почитай, до самого неба, и, верно, сам пан бог его хорошо видел, тот огонь, а может, и грел над ним свои старые косточки, но панна Подолянка, она не знала о том огне, и думать забыла о голодранце, что сегодня так дерзко сватался к ней, к единственной племяннице самого епископа Мельхиседека, забыла, забыла, забыла! — и досада скребла душу Кохайлика и скребла, словно когтями дикая кошка.

Слоняясь по вышгороду, среди развалин доминиканского монастыря, Михайлик заметил вдруг в нескольких шагах две тени, дивчину и запорожца.

То не были влюбленные. Хоть Михайлик в любовном деле досель не разбирался, но смекнул, что некая беда свела тут двух человек, так недоверчивы были они ко всему окружающему, к этим зловещим развалинам, даже друг к другу.