Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

Хлопотали у горнил черномазые литейщики, выплавляя железо не только из руды, коей оставалось в обрез, а из всякого хлама, из раскрошенных сабель, поломанных плугов, из заступов и лопат.

Грохотали на трех-четырех наковальнях молотки и в просторной кузнице москаля Иванища, где ковали копья, сабли, чеканы, ятаганы, подковы, острия для камышовых стрел, где чинили гаковницы [16] и пищали, панцири и кольчуги, обивали тяжелые деревянные долбни и готовили из железа все то, что было надобно для обороны. Возился там над горном не только сам хозяин в паре с Анной, ловко били молотками и матинка с Михайликом, и еще несколько новых и старых челядников.

Работал в кузне у москаля и пан Станислав, обедневший шляхтич, приставший к Иванищу несколько лет тому назад, католик, коему сегодня работать было не грешно, ибо троица для него уже прошла, по новому календарю, по римскому то есть, десять дней назад (а не тринадцать, как это считали бы мы теперь, в столетии двадцатом).

Были там и еще пришлые ковали, гуцулы и полтавчане, которых городские ремесленники не брали на работу, — они-то к цеху не принадлежали, — хоть лишние руки в Мирославе были нужны: война все прибавляла и прибавляла работы кузнецам, а челядники один за другим, выковав себе оружие, спешили на край Долины, где гремели бои.

Когда Мамай возник внезапно возле кузни, Михайлик самосильно перекатывал снятую с колес пушку, а Явдоха, как всегда, суетилась вокруг него, стараясь сыну помочь.

— Я сам, мамо, я сам, — отмахивался от матуси Михайлик, но говорил это мягко и почтительно, ему-то приятно было, что матинка — с ним.

— Чем заняты, паниматка? — спросил Козак Мамай, подходя ближе.

— Просил цехмистр Саливон, — отвечала Явдоха, — к утру эту пани наладить. — И она кивнула головой на пушку. — Для цеховой Гончарской башни.

— Ну коли сам Глек, то надо… — согласился Мамай и, остановясь на пороге кузни, поздоровался с Анной и со всеми ковалями: — Помогай бог!

— Здоров Козаче! — отвечали ковали.

— Заходите, гостем будете! — пригласила незнакомого Анна.

Мамай помолился на образ троицы, что висел на черной стене супротив двери, и, зная обычай кузнецов, плюнул в глаза рыжему черту, намалеванному на этот случай у самого входа, скоренько схватил клещи, лишний молот и принялся за работу.

Он уже был здесь как дома, этот незнакомый ковалю козак, и работал как добрый мастер, сам Иванище дивился его ковальской сноровке, и ему смешно было смотреть, как пристально следит за каждым движением Мамая бдительный Песик Ложка, коротконогий, что и сам Козак.

Чернявый чуб Мамая от усердной работы растрепался и встал, почитай, торчком, а в свете горна как бы сияние рождалось над бритым затылком Козака, оттого что ковал он обычную козацкую саблю с таким пылом, с такой усладой, будто бы именно этой сабле суждено было, солнцем в туче блеснувши, навеки порешить всех врагов родного края.

— Что за козак? — тихо спросил Иванище у Явдохи, заметив, что они переглядываются, как давние знакомые.

— Козак Мамай, — отвечала Явдоха не очень тихо, и все, кто еще не знал Козака, услышали ее.

— Козак Мамай? — удивленно переспросил пан Станислав Кржинецкий, подходя ближе и разглядывая Козака. — Вот этот? — переспросил поляк. И заметил: — Нет, не похож!

— На кого не похож? — улыбнулся Козак Мамай.

— На того Козака, коего… боятся все паны на свете.

— Только паны?

— Только паны. Чего ж бояться людям простым! — И пан Станислав тронул Мамая за рукав, дабы убедиться, что перед ним — не привидение, не призрак, а сам, во плоти и крови, Козак.

— И правда, не похож, — молвил, подходя, Иванище. — Я думал, ты — раза в три выше меня…

— Как на семи львах — семь чертей? — И Мамай, загоготав, протянул руку белокурому богатырю. — Здорово, пане москаль!

— Здорово, друже черкасе! — отвечал Иванище.

— Слыхивал я про тебя немало, — сказал Мамай.

— А я про тебя — еще больше.

Они подержали один другого за плечи, в очи поглядели, в душу заглянули, сердцем к сердцу прильнули.

— Вот моя кузница, — сказал Иванище.

— Ладная кузница.

— Вот моя женка, Анна.

— Вижу. Славная женушка.

— Вот мои дети.

— Завидую!

Они помолчали.

— Чего бродишь среди ночи? — спросил коваль.

— Не спится, вишь, сегодня.

— Всем не спится, — отозвался, берясь снова за молот, пан Станислав.

— Пришел поглядеть: кто это пристанище дал нашему Михайлику? — сказал Мамай и поклонился: — Прощайте, Анна! Прощайте, матинка! Прощайте, пане ляше! Прощай, Михайлик! Прощайте, люди добрые!

— Будьте здоровы, — напутствовали его двое гуцулов, нанявшихся недавно челядниками к Иванищу.

— Наведывайтесь, — молвил пан Станислав.

— Пускай, завтра… — сказал Мамай и вышел с Иванищем за ворота.

Они немного постояли.

Мамай глянул на черные развалины доминиканского монастыря, что поднимались над самой кузней, и спросил у москаля Иванища:

— Гнездо вот это? Пустое оно?

— Кому ж там быть? — пожал плечами коваль.

— Бог его знает… Ты тут близко живешь, поглядывай. Поглядывай днем. И ночью поглядывай.

— За тем и приходил? — спросил Иванище и пристально посмотрел на развалины того гнезда доминиканских воронов. — Ты что-то проведал? — спросил он Мамая.

Но никто ему не ответил.

Козак Мамай внезапно исчез.

Будто его здесь и не было.

Вот так он исчезал всегда.

Так и возникал повсюду.

Внезапно.

Все ему в Мирославе надо было увидеть, и возникал он той ночью везде: и меж воинством, что охраняло город со всей Долиной, подстерегая врага на передней линии обороны.

Появлялся и на недоступных для врага башнях замка, сооруженных здесь для польского короля французским инженером де Бопланом, на каменных башнях, что теперь служили нам.

Побывал и на выгоне, где мирославские молодицы и девчата из отряда гончаровой дочки Лукии учились по ночам колоть пикой с коня, сама ж Лукия гарцевала перед ними, как добрый козак, как большинство девчат той беспокойной поры.

Она показывала, как держать копье, как посылать коня вперед или назад, как держаться в седле.

Покрикивала на какую-то ядреную девку, что не умела удержать, как надобно, козацкое таволжаное древко копья.

— Сама толста, а голова пуста! Вот уж не люблю…

Побродил Мамай и по окраинам — за девчатами городской стражи. Тихие и сосредоточенные, сновали они по сонному городу под началом Ярины Подолянкн, временно заменившей дочь гончара, Лукию: панночка хоть и жила все время в предчувствии беды, но легкомысленно пренебрегала предостережением Пилипа-с-Конопель и дома не сидела, не береглась, а дядюшка ее, епископ Мельхиседек, и без того отягченный военными заботами, должен был еще тревожиться из-за ее небрежности к себе самой.

Снова и снова заглядывал Мамай той тревожной русальной ночью в мастерские ремесленников, где повсюду так поздно еще светились огни: люди не знали отдыха перед лицом справедливой оборонной войны.

И снова шел Козак по улицам — в том сложном душевном настрое, когда, в смятении, даже и сам себя не поймешь, не зная, чего хочешь.

Упасть ли в траву где-то в пустой степи?

Мчаться ли на коне неведомо куда?

Отплясывать ли гопака на людном майдане?

Иль с другом верным потолковать?

Или просто посмотреть на звезды?..

И он блуждал один.

Козаки среди ночи грузили на мажары хлеб, чтоб везти защитникам города.

В доме пана обозного, в большой пекарне, полыхало в печах.

Молодицы и старые деды-пекари ловко сажали в печь, в другую, в третью кныши и караваи для козачества, и никто не заметил, как меж ними появился Мамай.

Весь в муке́, он управлялся столь же проворно, как в кузне или гончарне, словно бы только тем и занимался, что пек хлеб, и лицо его пылало вдохновеньем, какое осеняло его в любой людной работе, потому как — что б ни делал он, ему всегда хотелось петь.