Очень далекий Тартесс

Сапроний начал читать. Пылали от верноподданнического экстаза его жирные щеки, тряслось под цветным полотном огромное брюхо. Гремел и отдавался под каменными сводами его сильный, звучный голос:

Сапроний икнул и продолжал с новой силой:

– Стой, – прервал Аргантоний вдохновенную речь поэта. – «За пиримом пирим» – плохо. Не поэтично. Слово «пирим» годится только для рудничных донесений. «За крупицей крупица» – так будет хорошо.

– Хорошо? – вскричал Сапроний. – Нет, Ослепительный, не хорошо, а превосходно!

Тут поднялся сухонький человечек с остроконечной бородкой. Кашлянув и прикрыв рот горстью, дабы не обеспокоить соседей дыханием, он произнес тонким голосом:

– Дозволь, Ослепительный, уточнить слова сверкающего Сапрония. Он говорит: «В Накоплении, вечно текущем». Это не совсем точное определение. Сущность Накопления – неизменность, а не текучесть, хотя бы и вечная. Ибо то, что течет, неизбежно изменяется, и это наводит на опасную мысль об изменчивости Неизменного, что, в свою очередь, ставит под сомнение саму Сущность и даже, – он понизил голос, – даже Сущность Сущности.

– Да что же это! – Сапроний встревоженно затряс подбородками. – Я, как известно, высоко ценю ученость сверкающего Кострулия, но не согласен я! В моей фразе понятие «Текучесть» совокуплено с высшим понятием «Вечность», что не дает права искажать смысл стихов, суть которых как раз и подтверждают Неизменность Сущности, а также Сущность Неизменности.

– И все-таки стихи уязвимы, – мягко сказал Кострулий. – Даже оставив в стороне тонкости основоположений Вечности и Текучести, замочу, что на протяжении десяти строк сверкающий Сапроний ни разу не упомянул великого имени Аргантония. А, как известно, упоминание не должно быть реже одного раза на шесть строк.

Сапроний подался к царю тучным корпусом.

– Дозволь же. Ослепительный, дочитать до конца – дальше идет о твоей непреходящей во веки веков славе… – Он вдруг осекся, завопил: – Ослепительный, скажи светозарному Павлидию, пусть он не смотрит на меня гак!

Павлидий, слегка растянув тонкие губы в улыбке, опустил финикийское стеклышко, сквозь которое смотрел на поэта.

У Аргантония борода затряслась от смеха.

– Уж не попал ли наш Сапроний в твои списки? – спросил он.

Павлидий убрал улыбку с лица.

Государственные дела не оставляют мне времени для повседневного наблюдения за поэзией – это, как известно, поручено Сапронию. А он, как мы видим, и сам попадает под власть заблуждений. Чего же удивляться тому, что произошло на вчерашнем состязании поэтов? Взять хотя бы стихотворение Нирула…

– Помню, – сказал Аргантоний. – Стихи местами не отделаны, но основная мысль – прославление моего имени – выражена удовлетворительно.

– Мой ученик, – поспешно вставил Сапроний.

– На слух все было хорошо, – тихо сказал Павлидий. – Но я взглянул на пергамент Нирула и сразу понял, что он опасный враг. Он раздвоил, Ослепительный, твое имя. Он написал в одной строке «Арган» и перенес на другую «тоний».

В палате воцарилась зловещая тишина. Сапроний грузно рухнул на колени и пополз к царю.

– Всюду враги. Всюду преступники, – огорченно сказал Аргантоний. – Покоя нет. Ты отправил Нирула на рудники?

– Сегодня же отправлю, – ответил Павлидий.

– Не торопись. Торопятся те, кто спешит. А в государственных долах спешка не нужна. Надо судить его. Перед народом.

– Будет исполнено, Ослепительный.

– Встань, – сказал царь Сапронию. – Твоя преданность мне известна. Но за едой и развлечениями ты перестал стараться. Мне доложили, что ты держишь в загородном доме одиннадцать кошек. Я, кажется, ясно определил в указе, кому сколько полагается.

– Наговоры, Ослепительный! – взвизгнул Сапроний. У него сегодня был черный день.

– Пять котов и шесть кошек, – спокойно уточнил Павлидий.

– Хоть и люблю я тебя, Сапроний, а никому не позволю. Лишних кошек сдать!

И царь принялся за тыкву, варенную в меду, тщательно оберегая бороду от капель.

Горгия провел в обеденную палату тот самый мелкозавитой щеголь, что встречал его корабль.

Щеголь звали его Литеннон – заранее растолковал греку, как следует подползать к царю. Горгий на миг растерялся: но торжественному случаю он надел праздничный гиматий, обшитый по подолу красным меандром, а каменные плиты пола были нечисты от кошек. Однако размышлять не приходилось: подобрав гиматий, он стал на колени и пополз к царю.

Аргантоний милостиво принял подарки – куски янтаря и египетский душистый жир. Велел сесть.

– Фокея – союзник Тартесса, – сказал он, ощупывая грека взглядом. Медленно взял с блюда кусок мяса.

Кошки, тесня друг друга, потянулись к нему с ненасытным мявом. Но царь протянул кусок Горгию.

– Отведай. Мясо укрепляет силы. Я хочу знать, почему не стало видно в Тартессе фокейских кораблей.

Горгий сказал, что Фокея по-прежнему дорожит союзом с Тартессом, но на Море возникли большие опасности. Тут он подумал немного, припомнив выкрики давешних глашатаев, и добавил:

– Конечно, все знают, что Карфаген – ощипанная цапля на кривых ногах…

Аргантоний хмыкнул, оторвал для грека еще кусок мяса. Заговорил о чем-то с Павлидием.

За последние дни Горгий уже привык к звучанию тартесской речи, а тут, как ему показалось, разговор шел не по-тартесски. Слова шипели, как весла в кожаных уключинах. «Особый язык для себя придумали?» – подивился Горгий.

– Дошло до меня, – сказал царь, перейдя на греческий, – что ты хочешь выменять свои товары на оружие из черной бронзы. Так ли это?

– Фокея в опасности, великий басилевс, – осторожно ответил Горгий. – Персы собираются пойти на нас войной, потому и велено мне привезти из Тартесса оружие. И если у нас будет оружие из черной бронзы…

– Ослепительный, – сказал верховный казначей Миликон, не дав Горгию договорить, – грек не знает наших законов…

– Сапроний, прочти купцу закон, – велел царь. – В греческом переводе.

Поэт встал, нараспев произнес:

– Теперь, фокеец, ты знаешь. Закон на то и составлен, чтоб его знали, – сказал Аргантоний.

Придворные восхищенно зашептались. Царь откинулся на подушки, потирая живот обеими руками, лицо его исказила гримаса: видно, начиналось жжение. Павлидий подал ему чашу с водой, но Аргантоний оттолкнул ее и поднялся.

– Миликон, – сказал он, – поможешь греку в торговле.

Он удалился, сопровождаемый кошками. Павлидий вышел вслед за ним.

В галерее Венценосной Цапли царь оглянулся, недовольно буркнул:

– Ну, что еще? Покоя от вас нет.

– Грек лжет, Ослепительный, – доложил Павлидий. – Он сказал моим людям, что, опасаясь карфагенян, прошел Столбы безлунной ночью. А как известно, этими ночами стояла полная луна…