Дикое золото

с моим устранением угроза и сойдет на нет…

– Уж не боитесь ли?

– Знаете ли, Василий Львович, я всегда боялся погибнуть глупо, – признался Бестужев. – И на войне, и впоследствии. А теперь есть такая опасность…

– Да подумал я о ней, подумал, не беспокойтесь, – усмехнулся Ларионов. – В тех самых слухах ведь не утверждается, что именно вы являетесь единственным двигателем дела. Наоборот, всячески подчеркивается, что план поимки давно известен большому числу жандармов и полицейских, так что никто не станет метать ни в вас, ни в меня бомбу, поскольку это совершенно бессмысленно. Давно служу под голубым околышем-с, опрометчивые решения принимать отучился… Не переживайте, право. Доедем до Аргамакова в целости и сохранности.

– Что он за человек?

– В отличие от прокурора, который мне проел все печенки, уж простите за вульгарность, Аргамаков – человек надежный и толковый. В тридцать один год дослужиться до надворного советника, что по Табели о рангах соответствует армейскому подполковнику, – это, знаете ли, кое о чем говорит. Разумеется, сей молодой человек не без недостатков, но это такая уж российская беда, – он досадливо махнул рукой, – ничего общего с политикой не имеющая. Всё, вот и прибыли…

Довольно большой деревянный дом стоял в глубине сада – по здешним меркам, респектабельное жилище, хоть и уступающее кирпичным особнякам купцов, но тем не менее наглядно свидетельствующее о явной зажиточности хозяев. Поневоле вновь вспомнились рассказы Анютки о побочных источниках этого благополучия. Очень может быть, девица и не врет. В столицах, случалось, обнаруживали целые бордели, где искали приработка дамы из общества, чьи мужья стояли и выше судебного следователя Аргамакова на лестнице чинов и положения…

– Вон, поспешает ходя, – сказал Ларионов, одергивая китель. – Их у нас после японской кампании немало появилось…

Выкрашенную в белый цвет калитку распахнул китаец в столь же белоснежном кителе, классический китаец с косой, каких Бестужев насмотрелся предостаточно. Он низко поклонился, залопотал, старательно борясь с теми буквами русского алфавита, кои был решительно не в состоянии выговорить:

– Балина и балыня изволят в саду…

Из мальчишеского озорства Бестужев степенно ему поклонился:

– Хао, хао, туньчжи.{[20]}

Китаец с бесстрастным выражением лица произнес длинную чирикающую фразу, но Бестужеву пришлось пожать плечами:

– Во бутунды, шеньмайе бутунды.{[21]}

И они двинулись вслед за китайцем по чисто подметенной дорожке среди пышных кустов не отцветшей еще сирени.

– Ловко, – сказал Ларионов. – Вы что же, по-ихнему понимаете?

– Да где там, – смущенно сказал Бестужев. – Нахватался обиходных фраз, не без этого… А вот понимать не способен. У них ведь, Василий Львович, огромное значение имеют даже не слова, а интонация. Одна и та же фраза, произнесенная, скажем, с тремя разными интонациями, три смысла и имеет, совершенно отличных друг от друга…

– Одним словом, Азия-с… – полковник расцвел на глазах: – Ирина Владимировна,