Графиня де Монсоро (ил. Мориса Лелуара)

«Так, значит, от прихоти каких-то трех проходимцев, — подумал Горанфло, — будет зависеть все наше путешествие, даже часы наших трапез? Как это печально».

И он сокрушенно вздохнул.

Со своей стороны, Панург, увидев, что они удаляются от прямой линии, которую даже ослы считают кратчайшим расстоянием между двумя точками, остановился и уперся в землю всеми четырьмя копытами, словно собираясь пустить корни на том месте, где он стоит.

— Видите, — жалостно оказал Горанфло, — даже мой осел отказывается идти.

— Ах вот как! Отказывается идти? Ну погоди же! — ответил Шико.

И, подойдя к кизиловой изгороди, он выломал из нее гибкий и довольно внушительный прут, длиною в пять футов и с дюйм толщиной.

Панург не принадлежал к числу тех глупых четвероногих, которые не интересуются происходящим вокруг и, не умея предвидеть события, замечают палку только тогда, когда удары обрушиваются на их спину. Он следил за действиями Шико, и они, несомненно, внушали ослу немалое уважение, и как только Панургу показалось, что он разгадал намерения гасконца, он тотчас же расслабил ноги и бойко двинулся вперед.

— Он пошел! Он пошел! — закричал Горанфло своему спутнику.

— Все равно, для того, кто путешествует в компании осла и монаха, добрая палка всегда пригодится, — изрек Шико.

И взял кизиловый прут с собой.

Глава XXIX

О том, как брат Горанфло обменял своего осла на мула, а мула — на коня

Мытарства Горанфло, по крайней мере в этот день, подходили к концу: сделав крюк, два друга снова выехали на большую дорогу и остановились на постоялом дворе, соперничающем с тем придорожным приютом, который они объехали, и удаленным от него на расстояние три четверти лье.

Шико занял комнату, выходившую на дорогу, и распорядился, чтобы ужин был подан в комнату. По всему было видно, что пища не являлась для гасконца первостепенной заботой. Зубами он работал вполсилы, зато смотрел во все глаза и слушал во все уши. Так продолжалось до девяти часов; поскольку к этому часу Шико не увидел и не услышал ничего подозрительного, он снял осаду, наказал засыпать своему коню и ослу монаха двойную порцию овса и отрубей и оседлать их, как только засветает.

Услышав этот наказ, Горанфло, который уже битый час казался спящим, а на самом деле пребывал в состоянии сладостной истомы, вызываемой сытным обедом, орошенным достаточным количеством бутылок доброго вина, тяжело вздохнул.

— Как только засветает? — переспросил он.

— Э, клянусь святым чревом! — сказал Шико. — Ты должен иметь привычку подниматься с рассветом.

— Почему? — поинтересовался Горанфло.

— А утренние мессы?

— Аббат освободил меня от них по слабости здоровья, — ответил монах.

Шико пожал плечами и произнес одно лишь слово: «Бездельник», прибавив к его окончанию букву «и», которая, как известно, является признаком множественного числа.

— Ну да, бездельники, — согласился Горанфло, — конечно, бездельники. А почему бы и нет?

— Человек рожден для труда, — наставительно сказал гасконец.

— А монах для отдохновения, — возразил брат Горанфло, — монах — исключение из рода человеческого.

И, довольный этим доводом, сразившим, по-видимому, даже самого Шико, Горанфло с великим достоинством вышел из-за стола и улегся в постель, которую Шико из страха, как бы монах не допустил какой-нибудь оплошности, приказал поставить в своей комнате.

И в самом деле, если бы брат Горанфло не спал таким крепким сном, то он мог бы увидеть, как Шико, едва рассвело, встал с постели, подошел к окну и, укрывшись за портьерой, принялся наблюдать за дорогой.

Вдруг он отпрянул от окна, несмотря на свою портьеру, и проснись брат Горанфло в эту минуту, он услышал бы, как стучат подковы трех мулов по вымощенной булыжником дороге.

Шико тут же подскочил к спящему монаху и принялся трясти его за плечо, пока тот не проснулся.

— Неужели мне не дадут ни минуты покоя? — забормотал Горанфло, проспавший десять часов кряду.

— Вставай, вставай, — торопил Шико. — Быстро, одеваемся и едем.

— А завтрак? — осведомился монах.

— Ждет нас на дороге в Монтеро.

— Что это такое — Монтеро? — спросил монах, совершенно невежественный в географии.

— Монтеро, — ответил гасконец, — это город, где завтракают. Вам этого довольно?

— Да, — коротко отозвался Горанфло.

— Тогда, куманек, — сказал Шико, — я спущусь вниз расплатиться за нас и за наших животных. Если через пять минут вы не будете готовы, я уеду без вас.

Утренний туалет монаха недолог, но у Горанфло он все же занял шесть минут. Поэтому, выйдя из ворот постоялого двора, он увидел, что Шико, пунктуальный, как швейцарец, уже скачет по дороге. Горанфло взобрался на Панурга, а Панург, воодушевленный двойной порцией овса и отрубей, которую ему отпустили по приказанию Шико, сам, не дожидаясь ничьих указаний, взял с места галопом и вскоре скакал бок о бок с лошадью Шико.

Гасконец стоял на стременах, прямой, как жердь.

Горанфло также привстал и увидел на горизонте трех мулов, исчезающих за гребнем холма.

Монах тяжело вздохнул, подумав: как это печально, что его судьба зависит от чьей-то чужой воли.

На этот раз Шико сдержал слово: они позавтракали в Монтеро.

Весь день был похож на предыдущий, как одна капля воды на другую, да и следующий день прошел примерно одинаково. Поэтому мы смело можем опустить подробности. Горанфло, плохо ли, хорошо ли, но уже начинал привыкать к кочевому образу жизни, когда на четвертые сутки к вечеру он заметил, что Шико постепенно утрачивает свою обычную веселость. Уже с полудня гасконец потерял всякий след трех всадников на мулах, поэтому он поужинал в дурном настроении и плохо спал ночью.

Горанфло ел и пил за двоих, распевал свои лучшие песенки, но Шико оставался мрачным и в разговоры не вступал.

Едва рассвело, он был уже на ногах и расталкивал своего спутника. Монах оделся, и от самых ворот они поскакали рысью, а вскоре перешли на бешеный галоп.

Но все было напрасно — мулы не появлялись на горизонте.

К полудню и конь и осел выбились из сил.

На мосту Вильнев-ле-Руа Шико подошел к будке сборщика мостовой пошлины со всех тварей, имеющих копыта.

— Вы не видели трех всадников на мулах? — спросил он. — Они должны были проехать нынче утром.

— Нынче утром не проезжали, сударь, — ответил сборщик. — Они проехали вчера рано вечером.

— Вчера?

— Да, вчера вечером, в семь часов.

— Вы их приметили?

— Проклятие! Как обычно примечают проезжающих.

— Я вас спрашиваю, не помните ли вы, что это были за люди?

— Мне показалось, что один из них господин, остальные двое — лакеи.

— Это они, — сказал Шико.

И дал сборщику экю.

Затем пробормотал про себя:

— Вчера вечером, в семь часов. Клянусь святым чревом, они обогнали меня на двенадцать часов! Мужайся, друг Горанфло!

— Послушайте, господин Шико, — сказал монах, — я-то еще держусь, но Панург уже совсем с ног валится.

Действительно, бедное животное, выбившееся из сил за последних два дня, дрожало всем телом, и эта дрожь невольно сообщалась его всаднику.

— Да и ваша лошадь, — продолжал Горанфло, — посмотрите, в каком она состоянии.

И вправду, благородный скакун, каким бы он ни был горячим, а может быть, именно поэтому, был весь в пене, густой пар валил из его ноздрей, а из глаз, казалось, вот-вот брызнет кровь.

Шико, быстро осмотрев обоих животных, по-видимому, согласился с мнением своего товарища.

Горанфло облегченно вздохнул.

— Слушайте, брат сборщик, — сказал Шико, — мы должны сейчас принять великое решение.

— Но вот уже несколько дней, как мы только этим и занимаемся! — воскликнул Горанфло, лицо которого вытянулось еще прежде, чем он услышал, что ему грозит.

— Мы должны расстаться, — сказал Шико, хватая, как говорится, быка за рога.

— Ну вот, — сказал Горанфло, — вечно все та же шутка! А зачем нам расставаться?