Ахилл

Он не чувствовал боли, Менелай, глаза его застыли, как у мертвого, и лицо его было поистине страшнo. И всё, всё было в этих его застывших глазах — и надутые паруса наших кораблей, которые вскоре устремятся на восток, и кровавая поступь наших воинов по ионической земле, и стенания троянцев, когда их город будет наконец охвачен огнем, и сам этот огонь, полыхающий над величайшим городом ионического побережья, и шакалы, вьющиеся вокруг тел непогребенных, и костры, пожирающие тела убитых данайских царей, — вот что я увидел тогда во взоре Менелая. В этом взоре была смерть. Смерть и будущий трупный смрад...

А расправа над слугами — это уже потом. Повторюсь: не знаю, что было страшней — та кровавая расправа или этот его остановившийся взгляд...

Лишь затем рука Менелая поползла к рукоятке секиры, дабы свершить крохотную пока толику того, что он уже выносил в своих опьяненных мыслями о мщении мечтах, — и вот в этот самый миг его брат Агамемнон, стоявший рядом с ним, изрек...

Да, именно изрек! Вовсе не утешая брата, а так, чтобы всякий слышащий мог потом воспроизвести эти слова, разнести их по всему ахейскому миру.

Он тогда изрек:

— Троянский царевич Парис, — изрек он, — нарушив закон гостеприимства, дарованный нам великим Зевсом, — изрек он, — нанес непрощаемую обиду брату моему, царю Спарты Менелаю! — изрек он. — А поскольку подобную обиду можно искупить только смертью, то погибнет Троя, ибо она уже предрешила свою гибель!.. Смерть ей — за то, что Парис похитил жену брата моего! Его жену, а вместе с ней — спартанские сокровища: золото, серебро и все другие несметные сокровища спартанского царства!

Вот что изрек Агамемнон прежде, чем Менелай схватил свою секиру. А первые кровавые потоки, пока еще только в доме Менелая, — это потом, потом...

ВСЕ ЕЩЕ УТРО

О сокровищах Менелая. — Воспитанник кентавров. — Ахилл и дочери царя. — Об эфебах и о гоплитах. — Ахилл и Патрокл. — Корабли.

Солнце, давно восставшее на Востоке, успело пройти примерно шестую часть своего дневного полукруга, и, несмотря на занавес из мокрого холста, в гроте становилось все жарче и жарче.

— Да, лето нынче горячее, как пожар в Трое, — сказал Клеон. — Кстати, — хлопнул он в ладони, — Фамария! Хватит нам пить это киприйское вино — кончили об усладах сердечных! Налей-ка ты нам лучше (и разбавь как следует водой) вон того, пилосского: оно кисловато, конечно, однако оно приостанавливает любовные трепыхания и настраивает мысли на серьезный лад... Тебе как, не слишком ли тяжко, Профоенор? Я вот думаю — сейчас мне устроить вавилонский водопад или чуть повременим, подождем, пока солнце не поднимется ближе к зениту?

— Подождем, — сказал Профоенор. — Дальше будет жарче. Лучше прибережем оставшееся.

— В тебе говорит будущий стратег, — отозвался Клеон. — Все они, стратеги, что-то приберегают до худших времен. Все скаредны, как финикийский торгаш!.. Стратеги, ох, эти стратеги, вроде того же Агамемнона! Повидал я их! Уже изнемогли полки, а стратег все еще что-то приберегает... Ладно, ладно, знаю — ты не избрал для себя военную стезю... Никто сегодня ее для себя не избирает... А что будет, когда хлынут орды с Севера?..

— Однако ты прервал свой рассказ, — вставил Профоенор. — Ты, помню, говорил про какие-то похищенные спартанские сокровища. И что же похитил у Менелая Парис? Ну, кроме Елены, разумеется.

— Сокровища?.. — усмехнулся Клеон. — Неужели и ты полагаешь, что одной Елены ему было недостаточно?

Да что, что может быть драгоценнее прекраснейшей из женщин?! Настолько прекрасной, что ее даже прокляла из зависти сама Афродита! Какие-нибудь спартанские серебряные плошки?! Какие-нибудь их доспехи от самого Геракла, якобы сделанные из шкуры Немейского льва и потому воняющие драной кошкой?!..

Настоящих-то богатств в Спарте отродясь не бывало! Чуть заведется пара талантов золота — сразу тратят на учения эфебов и на военные походы! Гермесом готов поклясться — не было к тому времени во дворце у Менелая ничего, кроме прокисшего вина в погребах и той глиняной посуды, которую он сам же вслед за тем так лихо сокрушил.

Почему же, спросишь, Агамемнон о них, о сокровищах, тогда сказал?

На то он и царь царей, наш Агамемнон, что думал обо всем наперед...

Ну посуди сам — стали б наши ахейские царьки просто так воевать за поруганную честь какого-то такого же, как и они, царька?

Да им это даже приятственно — то, что их сосед вдруг оброс рогами!

А вот что не так приятственно — это то, что клятву скрепили именем Зевса: всеми силами помогать спартанскому Менелаю, коль он претерпит какую-либо обиду из-за жены...

Обида очевидна. Стало быть...

Стало быть — спускать на воду корабли, устремляться невесть куда...

А зачем, спрашивается? Ну увенчала Менелая лосиными рогами его жена, — так что ж?! Ты излови эту жену и, как во всех законах сказано, зашей ее в мешок да и швырни со скалы в море! Но сделай это сам, сам, не ставя в известность более никого!.. Он же, Менелай, — даже не сам обратился к другим царям, а от имени брата... Конечно, велик Агамемнон, и велики его Микены — но гибнуть за них!.. За них и за какую-то развратную спартанскую женушку!..

Нет, не зря Агамемнон сказал тем царькам про похищенные сокровища! Сокровища — иное дело, нежели жена: им как-никак, в отличие от жены, цена — вечная.

И еще одну, дальнюю цель преследовал наш Агамемнон, упомянув про сокровища. Что если троянцы, поразмыслив, возьмут да и выдадут Менелаеву жену? А ведь запросто могли! Тогда, выходит, и войну начинать незачем?

Не для того Агамемнон изгодя затевал все это!

А вот если еще потребовать, чтобы они выдали какие-то им самим неведомые сокровища — тут совсем иное дело. Как всем известно, ионийцы скаредны (потому и богаты, в отличие от нас). Даже если бы их царевич впрямь похитил какие-нибудь сокровища, не отдали бы ни за что, — а тут отдавать какие-то вымышленные Агамемноном! Да и сколько он там исчислит, похищенного якобы? Это что же, свое собственное золото, накапливаемое веками, отдавать? Никогда не согласились бы троянцы на это!

...Прошло дней десять — съехались в Спарту бывшие Еленины женихи. Пытаются узнать: что за такие сокровища?

Агамемнон им в ответ: "Несметные! Всеми своими богатствами расплатится за это ограбление Троя!"

Все понимают, что такое Троя: там золота больше, чем Агамемнон с Менелаем смогут растратить на пиры и на наложниц за всю свою жизнь. Стало быть, если все богатства Трои забрать, — то, глядишь, и остальным данайским царькам кое-что достанется.

Ну а коли так — значит, быть войне!

С тем и разъехались цари — латать паруса своих кораблей для скорого похода на Трою.

Теперь дело оставалось за тем, чтобы заручиться участием Ахилла в этом походе, ибо оракулом было предречено Агамемнону, что без доблестного Ахилла ему Трою не взять. А надобно сказать, что подвигнуть Ахилла на этот поход было не так-то просто. Но и тут наш Агамемнон кое-что подготовил заранее — еще в ту пору, когда приехали в Спарту свататься к Елене женихи...

Спросишь, почему непросто было уговорить Ахилла? Тут дело в матушке Ахилла, мудрой повелительнице мирмидонского царства Фетиде, коя видела величайшее несчастье для себя в том, что сын ее может стать воином, ибо тем же самым оракулом ей было предречено, что, если ее Ахилл уйдет на большую войну, то, хотя и успеет прославиться там как величайший из воинов, но, овеяв себя славой, вскоре и сложит голову на этой войне...

Помнишь, я говорил, что во время похода во Фригию Ахилл был, как девушка, длинноволос, и Агамемнон, оговорившись, даже назвал его девичьим именем Пирра? На то были причины, о которых настала пора тебе рассказать.

Когда Ахилл родился, отец мальчика, мирмидонский царь Пелей, возмечтал, что быть его сыну величайшим из ахейских воинов. Когда сыну исполнилось лишь пять лет, он призвал в свое царство лучших бойцов, чтобы они обучали мальчика военному искусству. Уже к двенадцати годам он так выучился владению мечом и копьем, что в поединке мог одолеть иного взрослого мужа. Но и того Пелею показалось мало; еще на три года он отдал сына в учение к кентавру Хирону, самому мудрому и искусному в военном деле из всех кентавров, обитающих за северными горами.