Пояс Богородицы

Софья выбрала подходящий момент, чтобы всласть поболтать с братом, — военный совет наверняка продлится несколько часов, — стало быть, никто им не помешает, потому что в обычный день Иван Васильевич в любое время мог прийти сюда или пригласить супругу к себе — он все больше и больше любил советоваться с ней по любым пустякам (чего, собственно, она сама упорно, но незаметно добивалась все последние годы), но на этот раз ей не хотелось, чтобы беседу с Андреасом прерывали.

Великая княгиня Софья Фоминична сидела на искусно украшенной узорами простой русской лавке, покрытой мехами, и с умиленной улыбкой наблюдала, как кормилица Дарья кормит грудью ее последнего ребенка, трехмесячного сыночка Юрия, в то время как трое фрейлин (как они назывались в Европе), или девок (как они назывались в Московии), укладывали ее волосы в старинную греческую прическу, которая — она хорошо это помнила — так нравилась Андреасу, когда ей было пятнадцать, а ему двадцать пять, а сейчас — подумать только — ей тридцать, а ему уже сорок, и его дочь старше, чем была тогда Зоя…

Как быстро летит время — не успеешь опомниться — и вот она, старость, подкрадывается…

За восемь лет замужества Софья родила пятерых детей — трех девочек и двух мальчиков, правда, первая доченька — Елена — вскоре умерла, и когда после второй дочери — Феодосии — снова родилась девочка, Софья настояла на том, чтобы снова наречь ее Еленой — она как бы ощущала мистическое значение этого имени для московского великокняжеского рода и не ошиблась — Елена станет впоследствии великой княгиней литовской и почти королевой польской.

Но сама Софья не могла успокоиться до тех пор, пока не родился в прошлом году сын Василий, а теперь ее тайные, никому не ведомые надежды еще больше укрепились с рождением три месяца назад второго сына — Юрия.

Теперь, наконец, можно было уже с определенным оптимизмом смотреть в будущее, где она видела своего нынче совершенно бесправного сына, в жилах которого течет кровь великих византийских императоров, на московском престоле, но для этого предстояло еще так много сделать, — Матерь Пресвятая Богородица, как много! — страшно даже подумать… Но бывшая Зоя, а ныне великая княгиня московская Софья Фоминична, не боялась будущего — она долго к нему готовилась….

Сейчас над ее прической трудились три женщины.

Первая из них — сверстница, подруга детства, росшая вместе с ней в родительском доме Палеологов, — спокойная, медлительная гречанка Береника снимала завитки волос Софьи с душистых нагретых самшитовых валиков.

Вторая — темпераментная, живая итальянка Паола расчесывала волосы великой княгини большим серебряным гребнем.

Паола была, как и Зоя, бедной сиротой — дочерью свергнутого в результате династического переворота правителя южной итальянской провинции — в одну ночь она внезапно потеряла сразу все — родителей, богатство, надежды на будущее и лишь чудом спаслась от смерти. Ее приютил папа римский, а добрый кардинал Виссарион дал ей возможность получить хорошее образование вместе с Зоей и при этом заработать немного денег, наняв несчастную девочку в качестве первой придворной дамы византийской принцессы.

Если первые две женщины были ровесницами Софьи, то третья — ее кормилица, тоже гречанка, — Аспазия была почти вдвое старше их, а потому ничего не делала, если не считать ворчливых замечаний и наставлений по поводу того, как на самом деле следует делать настоящую греческую прическу, но Береника и Паола, давно к этому привыкнув, спокойно занимались своим делом, не обращая на ее слова особого внимания.

Кроме четырех женщин, одного младенца и самой великой княгини, в ее палатах находился также один мужчина.

Если, конечно, это странное существо можно было назвать мужчиной.

На старинном черном троне Фомы Палеолога, а ныне великой московской княгини, стоящем посреди палаты и предназначенном для величественного восседания на нем государыни во время официальных приемов, взгромоздившись с ногами и скрючившись в странной неуклюжей позе, спал, громко посапывая, немыслимо разодетый в шелк и бархат горбатый, низкорослый, широкоплечий урод с шутовским увешанным бубенцами колпаком на низко свесившейся голове.

Еще в бытность свою в Риме Зоя очень любила всевозможных шутов, ряженых, уличных балаганных актеров, а когда однажды кардинал Виссарион повез ее показать карнавал в Венеции, Зоя была потрясена богатством масок, костюмов, нарядов, и хотя кардинал видел, как блестели ее глаза, как она заливисто смеялась, он не мог даже предположить, как много дала бы Зоя за то, чтобы, забыв о своем положении принцессы, надеть маску и окунуться в эту шумную, веселую, страстную, искрометную толпу, плясать, хохотать и веселиться, как все…

Зная, что при всех европейских дворах модно и престижно держать своих шутов, Зоя дала себе тайный обет — если она выйдет замуж за коронованную особу, она непременно заведет своего шута.

Однако в Московском княжестве все было совсем не так, как в Европе, и хотя на Масленицу и другие праздники на улицах появлялись ряженые с дудками и в колпаках, обычая содержать при дворе шута туг и в помине не было, а Иван Васильевич сперва удивился, а затем и нахмурился, услышав робкое пожелание молодой супруги. Впрочем, за восемь лет супружеской жизни Зое удалось настолько смягчить характер супруга, что теперь он, пожалуй, охотно выполнил бы любую ее просьбу, да вот только негде, тут было взять настоящего шута — ну не выписывать же его, подобно разным другим мастерам, из Италии, в самом деле!

Так бы, наверно, все и заглохло, если б не случайный разговор с недавно начавшим службу в Успенском соборе протоиереем Алексием, весьма образованным для Московии священнослужителем, недавно приглашенным за свою мудрость и глубокие знания самим великим князем из Новгорода в Москву вместе с его другом, также очень книжно начитанным священником, — Дионисием, служившим в Архангельском соборе.

В беседе с протоиереем великая княгиня как-то посетовала на московские нравы и, в частности, на отсутствие при дворе мастеров увеселения, вроде шутов, скоморохов и музыкантов. Алексий ничего на это не ответил, однако спустя месяц вдруг напомнил о старом разговоре.

— Государыня, — сказал он, провожая после службы великую княгиню к выходу из Успенского собора, — ты как-то упоминала о желании иметь при себе скомороха, наподобие европейских шутов, так вот, мне кажется, я нашел для тебя такого… Правда, у него есть одно качество… Точнее — маленький недостаток, который, — Алексий тонко улыбнулся, — быть может, впрочем, вовсе даже напротив — достоинство…

— Что же это за странное качество — недостаток, который одновременно — достоинство? — улыбнулась Софья.

— Он глухонемой.

— Глухонемой??? — поразилась великая княгиня. — Какой же прок от шута, который лишен главного предмета своего ремесла, возможности шутить?

— О государыня, изволь на него взглянуть, и ты сразу все поймешь! Савва рассмешит, позабавит, а порой заставит тебя задуматься, не прибегая к речи! Он может показать все, что угодно, лицом и телом, жестами и движением! А его природный недостаток превращается в достоинство, если учесть, что при нем можно разговаривать обо всем, не опасаясь, что это дойдет до чьих-нибудь ушей, — многозначительно заметил Алексий.

— Интересно! — с любопытством взглянула Софья на священника, — быть может, в этом что-то есть. Покажи мне его!

Через неделю горбун Савва стал личным придворным шутом, или, как здесь говорили, скоморохом великой московской княгини Софьи Фоминичны.

Разумеется, было бы большой наивностью думать, будто византийская принцесса, воспитанная при папском дворе, легко и сразу поверила словам малознакомого священника. Более того, еще когда Алексий лишь упомянул о том, что кандидат нем и глух, она немедля заподозрила, что в ее окружение хотят ввести шпиона, который, притворяясь глухонемым, будет все подслушивать и кому-то докладывать о каждом ее шаге. Кому и зачем — это был отдельный и следующий вопрос, а пока Софья решила, что если этот Савва понравится ей настолько, чтобы оставить его при себе, то тогда она найдет сотню различных способов проверить его, а что касается изобретения таких способов — уж тут-то великая княгиня была весьма хитроумна и находчива.