Персиянка

– Нам нельзя медлить, – предупредил он вполголоса. – Он может узнать, что я здесь, и насторожится. Как бы не ускользнул.

Устроившись на постоялом дворе, Удача перво‑наперво позаботился об отдыхе и корме для кобылы. Не торопясь, пообедал в харчевне и полчаса спустя был на соборной площади, входил в служебные палаты нижегородского воеводы. В приёмной сразу за порогом в это время присутствовал только подьячий. Узнав, кто он и по какому вопросу, подьячий самолично проводил его в недавно выбеленное помещение со сводчатым потолком, в котором у освещаемой от большого окна стены упирался в пол изогнутыми ножками тяжёлый дубовый стол, а за столом в дубовом кресле удобно устроился облачённый в дорогой атласный кафтан воевода. Туго обтянутый кафтаном живот упёрся в край стола, когда после внимательного осмотра Удачи воевода небрежно взял из его руки подорожный пропуск. Крупная породистая голова с проседью в тёмных густых волосах наклонилась к плотно исписанному листу с печатью Пушечного приказа, оттиснутой на подписи начальника Стрелецкого полка Матвеева, и воевода принялся мизинцем водить по ней, будто не столько читал, сколько изучал каждую букву, пытаясь найти подделку в важной государственной бумаге.

За окном открывался вид на площадь и на главный собор города. Обе створки входа собора были распахнуты, приглашая зайти во мрак лона церкви, и, казалось, там было тихое пристанище, в котором Бог с приближением сумерек поджидал явления дьявола в человеческом обличье. Окаймляющие площадь деревья не шевелились в безветрии, усиливая именно такое впечатление, они будто испугано застыли в предчувствии очередной схватки Добра и Зла. Из‑за напряжённой тишины за окном, за стенами, в том числе за стеной с подогнанной к сводчатому входу дверцей, где в особой судебной палате сложные дела о преступлениях и спорах разбирал сам воевода, было слышно только озабоченное сопение полновластного управителя города и близлежащих земель.

– Матвеев по поручению государя просит всех оказывать тебе всяческую помощь. – Воевода, наконец, приподнял голову. Свеч ещё не зажигали, и половина лица его, не обращённая к окну и церкви за площадью, была погружена в сумрак. Удерживая подорожный пропуск в левой руке, он указательным пальцем правой ткнул бумагу и мрачно пошутил: – С таким пропуском хоть в Китай. – Но посерьёзнел под изучающим взглядом стоящего перед ним Удачи. – Отдохни до завтра. Завтра устрою на скорый корабль.

Удача потянулся забрать подорожную, однако воевода быстро убрал её под грудь.

– До утра пусть хранится у меня, – объяснил он строго. Наклонившись к сундуку, пристроенному на угловом выступе сбоку кресла, он крякнул, протолкнул важную бумагу под приподнятую крышку, тут же придавил её сильной полной рукой. – Здесь надёжней. Не дай бог, с таким пропуском что случится. Выкрадут на постоялом дворе, например. Любой разбойник сможет творить с его помощью любое преступление... и безнаказанно. А моя главная забота здесь, блюсти спокойствие подданных государя и их веру в благонамеренность власти.

Удача не стал возражать, но ждал, пока воевода на его глазах, отчего‑то волнуясь, – что было заметно по подрагивающим пальцам, – не сразу продел в ушки сундука дужку навесного замка. Бронзовый ключ, которым запер этот замок, он прицепил к золочёному поясу под кафтаном и посмотрел за окно, куда опять перевёл взор и Удача. К жёлтой будке в двадцати шагах от парадного крыльца приблизились стрельцы ночного дозора. Их появление, казалось, успокоило воеводу, вернуло ему самоуверенность. Он расправил плечи, откинулся в кресле и властно дёрнул шёлковую ленту, которая свисала от язычка подвешенного на стене колокольчика. На нетерпеливый звон колокольчика дубовая тяжёлая дверь мягко открылась, и в комнату переступил сутулый низколобый верзила с длинными ручищами и сумрачным, будто одеревенелым лицом, покрытым чёрной щетиной. В нём ощущались медвежья сила и нелюдимая замкнутость, необходимая главному палачу города.

– Проводи гостя, – властно распорядился воевода. И пояснил Удаче: – Больше некому, все подьячие ушли на именины стрелецкого головы. Да и меня ты застал случайно.

Он словно выпроваживал их взглядом. Следом за палачом Удача вышел обратно к большой приёмной. Но дверь парадного выхода на крыльцо уже оказалась запертой широким засовом, и верзила встал к ней спиной.

– Кто задержался, уходят тем выходом, – угрюмо предупредил он возможное удивление последнего посетителя и указал рукой на узкую и низкую дверцу в мрачном углу.

Он вразвалку приблизился к ней, раскрыл, пропуская вперёд себя провожаемого мужчину. Возражать пока не было причины, Удача пригнулся и тремя каменными ступенями, затёртыми подошвами нескольких поколений, спустился в проход, в котором царил полумрак. В три крошечных оконца вверху правой стены настороженно струился наружный свет, чтобы невольно рассеиваться в прохладном и сыром полуподвале. Достигая противоположной стены размытыми бледными пятнами, он неуверенно высвечивал массивные двери с рублёвого размера дырками на высоте мужского роста, нужными для подсматривания, – надёжные, обитые заржавелыми полосами железа, казалось, способные выдержать толчок любого осадного тарана. Нетрудно было догадаться, что полуподвальная вытянутая пристройка с мрачным проходом была подручной тюрьмой воеводы, предназначенной для содержания находящихся ещё под следствием особо опасных преступников.

В конце прохода широкий в спине тюремщик быстро закрыл торцовую дверь чёрного хода, почернелую и тяжёлую, однако прежде Удача увидел за ней какую‑то подворотню и тень в плаще, которая скользнула прочь, сделав тюремщику некий знак. Тюремщика можно было принять за глухонемого: он не обращал внимания на приближение палача и сопровождаемого им гостя воеводы к единственному выходу и провернул ключ в накладном, прибитом железными скобами замке. По надрыву вздоха палача ощутив сзади опасность, Удача резко присел в развороте, и кулак верзилы с замаха пронзил воздух. Палач едва устоял на ногах, однако перекрыл весь проход, а у запертой двери раздался щелчок поспешно взведённого курка пистолета.

– Лучше, если будешь смирным и послушным, – сипло предупредил тюремщик, шевеля торчащими, как у кота, пепельно‑коричневыми усами.

Удаче ничего не оставалось, как подчиниться. Он встал на упругих и готовых к прыжку ногах, чувствуя себя пойманным в западню тигром. Косясь на него, тюремщик свободной рукой вытянул скрипящий запор крайней двери и потянул железное кольцо ручки на себя. Едва она раскрылась, изнутри тёмного помещения метнулся похожий на привидение облик парня, но тюремщик словно ожидал этого, с неожиданной ловкостью поддел кулаком в подбородок, отбросил его обратно. Палач не медлил, будто клещами, впился лапой в плечо Удачи, сильно втолкнул его туда же. Дверь за ним торопливо захлопнулась, снаружи лязгнул вдвинутый запор. Вскочив с земляного пола, парень не желал замечать нового пленника, кинулся к ней, неистово заколотил по сырым доскам кулаками и носками замызганных сапожек.

– Собаки! Собаки! – выкрикивал он в ожесточении от подступающего страха перед ожидающей в тюрьме неизвестностью.

Щель оконца под каменным потолком была не шире толщины двух кирпичей, но всё же пропускала немного света. Зрение постепенно обострилось, привыкая к густому полумраку. Удача разглядел охапку не мятого сена, опустился на него и привалился лопатками к каменной стене. Она была сырой и склизкой, и пришлось отстраниться. Обхватив колени, он присмотрелся к упрямо продолжающему стучать руками и ногами парню, узнал в нём пойманного в реке лазутчика разбойников.

– Хочешь ещё получить трёпку? – громко, с угрожающей грубостью отозвался из прохода голос тюремщика. – Сейчас получишь!

Вместо ответа парень отступил на шаг и вложил в пинок в середину двери весь остаток сил. Она вздрогнула от гулкого удара, но для толстых стен и косяка даже такой пинок был словно укус комара для шкуры буйвола. Глаз тюремщика приник к смотровой дырке, парень кровью плюнул в неё, не попал, и глаз исчез. Невнятно обменявшись замечаниями, тюремщик и палач удалились, хлопнули ведущей в переднюю воеводиных палат дверцей, и внешние звуки развеялись, оставив пленников в окружении настороженной тишины. Под влиянием примера Удачи парень быстро успокоился. Шурша несвежим сеном, опустился на другую, уже примятую им кучу, мягко отёр рукавом разбитые губы.