Белые лодьи

«Я умираю, дети мои, княжеский жезл по праву должен перейти к старшему сыну. Дни мои сочтены, а ваши долгие. А чтобы вам не укоротили их, будьте осмотрительными. Жрецы, которых я расшевелил, как пчел в улье, не успокоятся и станут кусаться… Против тебя, Аскольд, они постараются восстановить брата, используя его неудержимый нрав. Да, да, мой младший сын… Не отводи глаза в сторону. И чтобы не случилось такого, я благословляю вас на княжение обоих… Вот так! Делите власть поровну и крепите мощь матери нашей — Руси Киевской. И не давайте воли жрецам. Запомните сие! И еще запомните: если между вами возникнет распря, быть великой беде, беде непоправимой…»

Аскольд запомнил, помнит ли Дир?..

Князь подошел к Мамуну, положил на плечо ему руку и сказал примирительно:

— Волхв, мы найдем тебе хорошего кострового. Иди, не волнуйся.

Жрец ушел.

Женщины продолжали оплакивать захороненную в кургане. Выть они теперь будут до заката солнца. А через сорок дней отнесут к кургану двадцать заготовленных кувшинов с медом, каждый весом по пять фунтов, поставят их в ряд и снова будут оплакивать бедную душу. А потом раздадут всяк проходящему и проезжему обмакнутый в мед хлеб и попросят помянуть добрым словом покойницу.

Прислушиваясь сейчас к голосившим женщинам, Аскольд задумался о предназначении человека на земле, о его жизни и смерти.

«Видимо, человеческая жизнь, как и природа, имеет свое утро и свой вечер, свою красную весну и черную зиму, — говорил себе князь. — При рождении возжигается светильник души, со смертью он погасает, и человек отходит в область черной ночи, засыпая».

Да, по славянским понятиям человек не гибнет совсем, как и природа, умирая, не уничтожается, но только облекается холодным мраком и покоем. Отсюда и название мертвеца — покойник, усопший.

Идея уничтожения была чужда языческому миру; славянские слова гибнути, гынути — погибать, судя по другим терминам, одного происхождения: гыбати, гнути — обозначали только упадок, склонение жизни.

Бессмертие природы человек видел в результате наблюдения, бессмертие людей почувствовано им внутренним «я», необходимостью сохранения себя в этом мире навеки. И если в нравственной жизни и религии славян признается существование определенных понятий, то одним из важнейших было понятие о будущей жизни или бессмертии души.

Душа человека — существо небольшое, подобно птице женского рода. Она невидима для глаз смертного, ее видят только птицы и звери…

«Если мы будем держать на цепи в подвале лесного терема ромея в черном, то душа его тоже скоро покинет тело… Хотя Дир и пытал его железом, но, по-моему, он не все рассказал». Скачут, скачут мысли Аскольда — то от жреца к бессмертию души, то от бессмертия души к ромею в черном… А от него к предстоящему походу на Византию. Сообщил же ромей о жестокой расправе над киевскими купцами. До слез жалко их, а особенно Мировлада… «Почему же греки нарушили «Договор мира и любви»? Что заставило их? Почему они натравливают на нас хазар? Разве мало сами страдали от них, когда те заняли почти весь Крым?»

Вопросы, вопросы… Они словно обручем давят на голову, и перед глазами плывут разноцветные круги, похожие на радугу после летнего дождя. Так почему же тогда перехватывает дыхание?!

Тронуться в поход на Константинополь — это не по грибы в лес пойти или медведя убить…

Подобные вопросы возникали и на вече боилов и княжих мужей, которое состоялось вскоре и на котором Аскольд поведал о несчастной судьбе купцов.

— Месть ромеям, и только месть! — выкрикнул тогда с места княжий муж Светозар; Аскольд оставил его пока при себе, зная о том, что пограничным отрядом надежно начальствует его старший сын. — Мы не раз у себя убеждались, что хазар на Русь науськивают греки. И в последний раз тоже, если бы не Еруслан со своими людьми, нам бы пришлось худо.

Светозара поддержали все боилы — старейшины родов, которые жили на границе с хазарами. Против были в основном те, кто находился при дворе и кому не хотелось отрывать свое седалище от насиженного места; они ссылались на то, что киевляне пока не готовы к такому походу.

Аскольд наклонился к Диру и спросил:

— А ты что скажешь, брат? За поход или против него?..

— Сейчас скажу, потому что я знаю, как думаешь ты. — Дир поднялся и стукнул жезлом о пол. — Мы за поход! — И этими словами как бы объявил волю и свою, и старшего брата. — Вы, должно быть, забыли, боилы киевские, что Мировлад не чужой нашему княжескому двору человек — он брат жены Аскольда. И разве можно оставить так это убийство, не отомстив за смерть ни в чем не повинных людей? Никогда! Да и боги не простят нам. Поэтому, боилы, и вы, мужи, рассылайте гонцов по Руси, готовьте людей к ратному делу, обяжите кузнецов ковать мечи и доспехи, а ты, Вышата, пригодные к сражению лодьи гони к Днепру на вымолы, доделывай начатые, посылай мастеровых за корабельным деревом и начинай строить новые…

Говорили на вече и о том, что уже семьдесят лет после похода князя Бравлина русичи войной на Византию не ходили, но все-таки порешили:

За перегородкой женщины, подначивая себя, выли все громче и громче. Аскольд вышел в теремные сени, где располагалась его старшая дружина. Здесь на деревянных стенах висели мечи, шестоперы, боевые топоры, кольчуги из светлого железа, а к срубу прислонены копья, щиты, конские седла. Князь отыскал Светозара и приказал ему:

— Муж Светозар, отбери десять молодцов из дружины помоложе и посильнее, завтра поедем к моему брату в лесной терем.

— Будет сделано, княже.

Светозару только что пошел пятый десяток, но по силе и проворности он не уступал и тридцатилетним. Боил был могучего телосложения, на высокий, умный лоб спускались завитками белокурые волосы, взгляд его голубых глаз становился пронзительным и жгуче-острым, когда Светозар выходил на поле боя. Несправедливости в кругу друзей и близких не терпел, но пощады к врагам не испытывал. Этому учил и своих подчиненных.

Назавтра выдался жаркий день. Солнце пекло с самого раннего утра, хотя только начался месяц ярец, последний месяц весны — Зимцерлы. А впрочем, ничего удивительного в этом не было: недаром месяц май зовут ярецем — от Ярилы, от яра, означающего юную, стремительную силу.

Переправились через широко разлившуюся Лыбедь на плотах, лошади на поводу плыли сами. Через накладные мостки перебрались через земляной ров и насыпь; оказавшись в открытом поле, пустили коней в галоп.

Ветер, смешанный с запахом чебреца и полыни, упруго бил в лицо, раздирая губы и выбивая из глаз слезы. Земля набегала на низко опущенные морды коней и рывками исчезала под их копытами. Корзно Аскольда и Светозара уже не хлопали, как крылья птицы, а свивались жгутами, поднимаясь даже выше их голов. Неслись как угорелые. Торопились достигнуть лесного терема к обеду.

Впереди показались деревья; попридержали лошадей и в их прохладную сень вступили размеренным шагом. Нашли драть [127], пробитую Диром и его гриднями, и снова пустили коней галопом, но уже сдерживая их ход.

За версту от терема Аскольд и княжий муж с дружинниками спешились на одной из полян, где протекал ручей. Напоили и почистили коней, привели и себя в порядок. И вдруг в кустах возле ручья, чуть правее поляны, услышали женский смех, мужское похохатыванье, возгласы. Аскольд со Светозаром поднялись поглядеть и сквозь кусты увидели голых мужчин и женщин, обливающих друг друга водой. Ближе всех к наблюдавшим стоял Дир, узкий в талии, широкий в плечах, и можно было разглядеть возле шеи свежую, еще не совсем зажившую рану от печенежской стрелы и бугры мышц, которые перекатывались по спине и груди при каждом повороте князя.

«Красивый, леший! Крепкий и сильный, страха не ведает, вот и бесится…» — с восхищением, но и с долей осуждения подумал о брате Аскольд.

Около Дира находились две молодицы. Они принимали от двух других кувшины с чистой речной водой и выплескивали ее на грудь архонта, при этом голоса их звенели, как колокольцы. Вот они вылили очередную порцию воды на своего господина и с радостными восклицаниями стали носиться по берегу. Дир, не удержавшись, бросился за ними, настиг одну, обхватил ее поперек живота, взвалил на плечо и потащил в кусты…