Гусар

Вахмистр был угрюмый ветеран, любитель выпить и подраться, но с лошадьми управлялся как никто другой. Он носил в левом ухе золотое колечко и красил волосы, чтобы скрыть седину. Мундир Удэна, как у большинства гусар, был искусно расшит и украшен шнурами. Вкусы кавалеристов не отличались разнообразием.

— Я пришел проведать своего коня, — сообщил Фредерик.

— Как вам будет угодно, сударь, — ответил вахмистр, с явной неохотой соблюдая субординацию по отношению к мальчишке, который годился ему в сыновья. — Желаете, чтобы я вас сопровождал?

— Этого не требуется. Надеюсь, я найду Нуаро там, где оставил его вечером.

— Так точно, господин подпоручик В загоне для офицерских лошадей, у самой стены.

Фредерик двинулся дальше по темной тропинке, а Удэн, проводив его исполненным деланного почтения взглядом, вернулся к картам. Вахмистр терпеть не мог, чтобы посторонние совались к его лошадкам. Когда эскадронные кони были не под седлом, Удэн считал их своей собственностью. Он тщательно следил за тем, чтобы прекрасные орудия войны в редкие мирные часы были чистыми и сытыми и ни в чем не нуждались. Как-то раз, задолго до испанского похода, Удэн крепко повздорил с вахмистром кирасир, позволившим себе пренебрежительно отозваться об одном из доверенных ему коней. Кирасир отправился прямиком на небеса с чудовищной сабельной раной на лбу, и ни один из невольных свидетелей этой сцены никогда больше не позволял себе непочтительных слов о конях вахмистра Удэна.

Нуаро был великолепным семилетним жеребцом, черным, как ночь, с красиво подстриженными хвостом и гривой. Его небольшой рост с лихвой возмещали крепкие ноги и широкая грудь. Фредерик приобрел его в Париже, полностью опустошив свой и без того тощий кошелек, но гусарскому офицеру полагалось иметь доб-рого коня. В решающий час он мог спасти жизнь своему седоку.

Нуаро меланхолично жевал сено у беленой стены, окружавшей оливковую рощу. Почуяв приближение хозяина, он повернул голову и тихонько заржал. Фредерик полюбовался благородной мордой своего коня, похлопал его по гладкому крупу, а потом запустил руку прямо в сено и приласкал горячие губы животного.

На горизонте сверкнула молния и несколько мгновений спустя где-то вдалеке прокатился гром. Лошади испуганно заржали, и Фредерик, невольно содрогнувшись, поднял глаза к мрачному небу. В двух шагах от загона бесшумно, как ночные тени, прошли часовые. Фредерик снова посмотрел на небо, подумал о дожде, о повешенном на дереве Жуньяке, о злобных темнолицых дикарях и впервые в жизни ощутил во рту солоноватый привкус страха.

Юноша обхватил рукой красивую голову Нуаро и нежно потрепал его бархатную гриву:

— Не подведи меня завтра, дружок. Мишель де Бурмон еще не спал; он поднял голову, едва Фредерик вошел в палатку.

— Все в порядке?

— Конечно. Я только посмотрел, как там лошади; Удэн хорошо о них заботится.

— Этот вахмистр знает свое дело. — Де Бурмон ходил проведать лошадей парой часов раньше. — Будешь спать или выпьешь коньяку?

— По-моему, это ты хотел спать.

— И буду. Но сначала выпью немного. Фредерик достал из седельной сумки своего друга обтянутую кожей флягу и разлил коньяк в металлические стаканы.

— Там что-нибудь осталось? — спросил Фредерик.

— Пара глотков.

— Тогда оставим их на завтра. Вдруг Франшо не успеет наполнить ее снова перед выступлением.

Друзья со звоном сдвинули стаканы; Фредерик пил медленно, де Бурмон проглотил свой коньяк залпом. Как полагается гусару.

— Боюсь, дождь будет, — произнес Фредерик после недолгого раздумья. В голосе его не было ни тени тревоги; он просто высказал вслух мысль. И все же, не успев договорить, юноша пожалел о своих словах. К счастью, де Бурмон повел себя великолепно.

— Знаешь что? — произнес он тоном заговорщика. — Я сам подумал об этом всего минуту назад, и, признаться, начал беспокоиться: грязь и все такое, сам понимаешь. Но у дождя есть и положительные стороны; пушечные ядра станут застревать в мокрой земле, и картечь не сможет бить слишком далеко. Нам будет трудно драться под дождем, но ведь им тоже… И, чтобы покончить с этой темой, могу тебя заверить, что в эту пору дожди в Испании редкость.

Фредерик опорожнил свой стакан. Он вовсе не любил коньяк, но гусару полагалось пить и сквернословить. Коньяк всё еще давался юноше легче ругательств.

— Дождь сам по себе меня не слишком беспокоит, — откровенно признался Фредерик. — Какая разница, где умирать: в грязи или на сухой земле, к встрече со смертью все равно не подготовишься. Конечно, если ты не можешь управлять своими чувствами, когда они похожи на страх…

— А вот это слово, сударь, — де Бурмон сердито нахмурил брови, подражая полковнику Летаку, — гусару не пристало произносить, эхем, никогда…

— Разумеется. Я готов взять его обратно. Гусар не знает страха смерти; а если и узнает однажды, пусть это остается его личным делом, — продолжал Фредерик, следуя за причудливыми извивами собственных раздумий. — Но как быть с другим страхом, страхом, что удача изменит тебе в бою, что слава обойдет тебя стороной?

— А! — воскликнул де Бурмон, всплеснув руками. — Такой страх я уважаю.

— Об этом я и говорю! — пылко заключил Фредерик. — Мне совершенно не стыдно признаться, что я действительно боюсь — боюсь, что дождь или еще какая-нибудь проклятая стихия помешает моей встрече со славой. Я думаю… Я думаю, что смысл жизни человека вроде тебя или меня в том, чтобы бросаться в бой с пистолетом в одной руке и саблей в другой, с криком: «Да здравствует Император!» А еще, хотя признаваться в этом немного стыдно, — продолжал он, слегка понизив голос, — я боюсь… Впрочем, это не совсем подходящее слово. Не хотелось бы пропасть ни за что, кануть во тьму, ничего не совершив, попасться на дороге какому-нибудь зверью, как несчастный Жуньяк, вместо того, чтобы скакать под императорским орлом навстречу меткой пуле или честному клинку и умереть с оружием в руках, как подобает мужчине.

При упоминании Жуньяка де Бурмон побледнел.

— Да, — сказал он хрипло, отвечая скорее собственным мыслям. — Этого я и сам боюсь.