Храм Фортуны

Замыкал поход еще один отряд преторианцев в полном парадном вооружении, хотя было жарко и солнце припекало вовсю. Но служба есть служба.

Сабина пригласил в свою карруку Друз; он расположился в экипаже вместе с Аппием Силаном и Авлом Вителлием — двумя молодыми людьми, с которыми трибун познакомился во время памятного пира. Но поскольку Друз недвусмысленно намекнул, что от недостатка вина в дороге они страдать не будут, Сабин вежливо отказался, сославшись на то, что может понадобиться цезарю. Друз не настаивал.

Так что, теперь трибун ехал верхом; всадников в колонне было немного — мало кто из достойных граждан решился подставить свою голову под лучи солнца и глотать придорожную пыль, поднимаемую копытами лошадей и мулов. Гораздо приятнее ехать в закрытом экипаже, где можно и вздремнуть, если захочется.

Обычно на Аппиевой дороге было очень оживленное движение, но сейчас все останавливались и сворачивали на обочину, чтобы пропустить Августа и его свиту. То и дело раздавались приветственные крики в честь цезаря — народ любил и почитал своего повелителя. Принцепс иногда отдергивал занавеску носилок и вежливыми кивками и взмахами руки отвечал на поздравления подданных.

Через некоторое время Сабин с удивлением заметил профиль Ливии в окошке одной из карет. Так, значит, цезарь, все-таки, разрешил жене ехать с ними? Ну, да, конечно, он не мог поступить иначе. Ведь Тиберий был сыном императрицы, и отправлялся он не на курорт, а на войну, откуда вполне мог и не вернуться. Лишить мать возможности попрощаться с единственным ребенком было бы неоправданной жестокостью. На это добрый Август не мог пойти.

В первый день они проделали шестнадцать миль и остановились на ночлег поблизости от Ариция. В этом местечке не нашлось подходящей гостиницы, а потому все общество расположилось на живописной зеленой поляне.

Слуги быстро и ловко поставили шатры и палатки, разожгли костры, повара занялись приготовлением пищи. Все смеялись, шутили, веселились. А самым жизнерадостным выглядел Август.

Друз все-таки затащил Сабина в свой шатер, но теперь трибун был осторожен, и пил немного. Поэтому и наутро чувствовал себя свежим и отдохнувшим, а вот из экипажа Друза то и дело слышались стоны и приказы принести лед или холодную воду.

На следующий день к вечеру, одолев двадцать семь миль, поход добрался до Форума Аппия. Это был небольшой городок, живущий, главным образом, за счет проезжающих. Везде стояли лотки и будки со всевозможными товарами, зазывающие крики продавцов наполняли воздух. Попадалось также множество матросов и перевозчиков. Дело в том, что здесь можно было значительно сократить дорогу, если путник решился бы сесть на баржу в канале. Канал этот был прорыт через трясину Понтийских болот и тянулся почти до самой Террацины. Баржи в основном перетаскивались упряжками мулов, но иногда шли и на веслах, и даже под небольшим парусом.

Местность тут была нездоровая: сырость, комары, лягушки, мутная вода с привкусом гнили. Но цезарь предпочел, все же, переночевать здесь и продолжать путь по суше, чем на целую ночь вручить себя и своих друзей в руки вечно пьяных матросов и нерадивых погонщиков мулов. Тем более, что вряд ли там нашлось бы достаточное количество судов, чтобы поместить всех людей, животных и экипажи. К тому же, Август не любил путешествовать по воде, и делал это лишь в самых крайних случаях.

Слуги нашли более-менее сухое место я вновь начали разбивать лагерь. Цезарь вылез из носилок, повертел головой и скривился с неудовольствием.

— Какая сырость! — воскликнул он. — Недолго и лихорадку подхватить.

Он всегда очень болезненно переносил холод, и постоянно кутался в две, а то и три тоги.

За ним из паланкина показался сенатор Сатурнин. Он выглядел не таким расстроенным и поспешил утешить Августа.

— А помнишь, принцепс, — сказал Сатурнин с улыбкой, — как лет пятьдесят назад по этой дороге проезжал наш великой поэт Гораций? Кто отправил его тогда с комиссией в Брундизий?

— Я отправил, — вспомнил Август. — С ним были еще мой дорогой друг Меценат и Вергилий. Вот, правда, запамятовал, в чем там было дело...

— Да неважно, — махнул рукой Сатурнин. — Главное, чтоб мы не забыли те стихи, которые настрадавшийся по твоей милости поэт написал после этой командировки. Помнишь?

Он весело оглядел группу людей, которые уже окружили цезарские носилки, и процитировал:

Тут, несчастный, так страдал

Я больным желудком,

Что и крошки не съедал

За целые сутки.

Все засмеялись, Август тоже.

— Да, было, было! — воскликнул он. — Бедняга Гораций. Теперь я его понимаю.

Сатурнин сделал знак рукой и продолжал декламировать:

Воду мутную хлебал,

Так, что кишки пели,

И с тоскою наблюдал,

Как другие ели.

Сгущавшиеся сумерки уже прорезали рвущиеся вверх остроконечные языки пламени костров, разожженных слугами. Постепенно запах жарящегося мяса и специй оттеснял болотную вонь. Комаров тоже поубавилось, зато лягушки где-то недалеко дружным хором вторили смеху благородных патрициев.

— А еще вон тот стишок, который он написал после визита в Капую, помнишь? — спросил Август. — Меценату эта вещь очень нравилась. Как же там...

Он почесал в затылке, припоминая.

— А, вот как!

Помню в Капую мы, в гости,

Заглянули в мае.

Меценат хватает кости,

Я уже зеваю.

Он азартен, горячится -

Мне вздремнуть бы сладко,

Меценат за стол садится,

Я иду в кроватку.

Почтенные сенаторы хохотали как дети, вспоминая свою молодость и балагура Горация, любимчика и Августа, и Мецената. Подумать только, что сначала эти люди сражались друг против друга с оружием в руках: Гораций был трибуном в армии Брута и Кассия, убийц Юлия Цезаря, а Октавиан, будущий Август, вместе с Антонием и Лепидом возглавлял войска цезарианцев.

После разгрома заговорщиков в битве под Филиппами Август великодушно простил всех своих противников, и Гораций решил воспользоваться этим. И слава богам! А то сложил бы где-нибудь под Утикой свою голову вместе с упрямым, непримиримым Катоном — и не узнал бы Рим его поэтического дара.

А с миром, который цезарь дал истерзанной междоусобицами стране, талант его расцвел под опекой тактичного Мецената, и квириты получили своего собственного великого поэта, не какого-то там грека.

Эти возвышенные мысли, которые многим из собравшихся сейчас у носилок Августа людей пришли в голову, прервал громкий голос Друза. Сын Тиберия вновь чувствовал себя прекрасно, ибо уже успел надраться до обычного состояния.

— О, сегодня у нас вечер поэзии! — крикнул он. — Гораций — это здорово. Но ты, дедушка, не до конца рассказал тот стишок. Там есть еще... как ты сказал: я иду в кроватку? А что было потом? Эй, Силан, — повернулся он к своему приятелю, который тоже был изрядно навеселе, — ну-ка, напомни...

Силан хихикнул и начал читать громким, звучным, не лишенным приятности, голосом:

Ах, девчонка, просто диво!

Все во мне проснулось,

Подмигнул я ей игриво,

Она улыбнулась.

Три часа я ждал в постели,

Обнимал подушку,

Петухи уже запели —

Не пришла подружка.

Страсть, уснул, не успокоив.

Никому не нужен,

И приснилось мне такое,

Что проснулся— в луже.

Август поморщился, но потом улыбнулся. Сатурнин хлопнул Друза по плечу и захохотал. Остальные тоже смеялись. Лишь вечно хмурый Тиберий критически оглядел сына и тяжелым шагом направился в свою палатку.

Вот так — весело, со смехом и шутками — двигался этот поход. Словно и не было ни у кого никаких проблем, словно не встала между Августом и его женой тень Агриппы Постума.

На следующий день ночевали в Террацине, на морском берегу. Ели жареную рыбу, пили легкое рецийское и бодрящее аминейское, слушали греческих музыкантов и декламаторов, посмотрели выступления мимов и танцоров.