Сьенфуэгос

Умереть взаперти — что может быть хуже для человека, всегда бывшего самым свободным существом на земле! Умереть в грязи, среди рвоты и желчи; среди всей этой невыносимой вони, одиноким и всеми забытым. Хуже этого может быть лишь смерть вдали от Ингрид!

Его мучения продолжались бесконечно долго, однако умереть ему было не суждено.

Он так и болтался где-то посередине, не понимая — стоит ли ему расстаться с жизнью или ухватиться за нее — ведь отныне существование лишилось всякого смысла, поскольку вместо лесов и лугов, солнца, света и ветра — всего того, к чему привык Сьенфуэгос, ему осталась лишь грязная и вонючая дыра, в которую едва проникал свет, освещающий двух крыс, что пожирали рвоту.

Пастух закрыл глаза и принялся молиться единственному божеству, которое знал: прекрасному телу любимой, умоляя ее явиться, чтобы снова перенести его в рай, неизменно представляющийся ему в виде той маленькой чистой лагуны, где они всегда купались. Он мечтал об этой лагуне как о последнем приюте, где наконец окончатся их страдания, совершенно потерял счет времени и перестал понимать, где находится, когда вдруг чья-то тяжелая босая ступня грубо пнула его под ребра.

— Эй, ты, бестолочь! — раздался над ухом чей-то злобный хриплый голос. — Хватит валяться! Вставай давай, или я сделаю из тебя отбивную!

Сьенфуэгос в растерянности захлопал глазами, отупело глядя на сердитого моряка. Тот не стал дожидаться ответа и пнул его снова.

— Что случилось? — еле слышно прошептал Сьенфуэгос.

— Что случилось? — вновь прорычал тот же голос. — Случилось то, что на корабле слишком много бездельников, за которых приходится отдуваться другим. Если у тебя морская болезнь, то советую поискать другое место. Ты пришел сюда работать, а не бездельничать, чем ты сейчас и занимаешься! Встать, я сказал!

С этими словами моряк бесцеремонно ухватил его за ухо и, выкручивая его железными пальцами, заставил подняться на ноги и поволок в сторону трапа, не обращая внимания на возмущенные крики.

Затем его пинком вытолкнули на палубу.

— Вот еще один!

Не успел Сьенфуэгос даже выпрямиться во весь рост, как кто-то поставил прямо перед ним ведро и швабру и тут же сурово приказал:

— А ну берись за дело и начинай драить палубу, а не то я тебе ребра переломаю!

Поначалу Сьенфуэгос, казалось, совершенно не понимал, чего от него хотят, ведь прежде ему никогда не приходилось ничего мыть, а набор слов, которыми он привык пользоваться, был весьма ограничен; однако к тому времени, когда его глаза привыкли к нещадному полуденному солнцу, он уже вместе с тремя другими подростками добросовестно ползал по палубе на коленях, тщательно оттирая старые изношенные доски. Довольно скоро до него дошло, что нужно делать, если он не хочет, чтобы его снова пнули под ребра или оттаскали за уши.

Он приступил к работе, стараясь держать голову как можно ниже, чтобы никто раньше времени не обнаружил, что он беглец, за поимку которого предлагают десять золотых. А когда стемнело, появился какой-то грязный коротышка, поставил перед ними бадью с вонючим варевом и стал черпать его оттуда огромной почерневшей поварешкой.

Едва Сьенфуэгос увидел темные бобы и кусочки репы, подрагивающие в такт ходу корабля в густой вязкой жидкости сомнительного цвета, как его едва не стошнило горькой желчью прямо в миску. К счастью, ближайший из товарищей по несчастью проворно выхватил посудину у него из рук.

— Что ты делаешь? — в ужасе воскликнул он. — Не хочешь есть — отдай мне. Просто умираю с голоду!

Пастух старался смотреть в сторону, потому что лишь от одного омерзительного зрелища, как кто-то поглощает эту кошмарную дрянь, его снова начинало выворачивать, и потому он вперил взгляд в синеву моря. В последние часы оно присмирело, а вдалеке показался другой корабль, поменьше, плывущий неподалеку в том же направлении.

— Как тебя зовут? — спросил сосед.

— Сьенфуэгос, — ответил он, не поворачиваясь.

— Как? — переспросил тот. — Сьенфуэгос, а дальше?

— Просто — Сьенфуэгос.

— Но Сьенфуэгос — это же не имя. В лучшем случае прозвище. Вот меня зовут Паскуаль. Паскуалильо из Небрихи. Я никогда прежде не видел тебя на борту, хотя это и неудивительно, люди здесь все время меняются, как доски обшивки. Сегодня ты на этом корабле, завтра — уже на другом. Да и кого это волнует? Так ты действительно не хочешь есть?

— Боюсь, я просто умру, если что-то съем.

— А я — если не съем. После того, как я отдраю до блеска палубу, во мне просыпается зверский аппетит, так что в этом плавании я только драю да лопаю. Вот ведь собачья жизнь у юнги!

— У кого?

Тот озадаченно посмотрел на Сьенфуэгоса.

— У юнги, — повторил он. — У нас то бишь.

— А я не юнга. Я канарец.

— Ты что, дурак? — мгновенно отозвался парень. — При чем тут это? Ты можешь быть и юнгой, и канарцем. Разве не так?

— Не знаю. Я всегда был просто канарцем и пастухом.

— Боже ты мой! — воскликнул Паскуалильо, жестом позвав паренька, сидящего справа от него, словно показывая странный образчик человеческой породы, который только что обнаружил. — Ты только погляди на него! Еще один гений!

— Для этого дерьмового корабля многовато. Откуда он взялся?

— Боюсь, что с острова.

— Ну и хорошо! В конце концов, раз уж он драит палубу, пусть будет лучше канарцем, чем из Толедо или Саламанки.

Сьенфуэгос не понял, о чем они говорят. От него ускользало значение половины слов, причины их смеха до него тоже не доходили, и к тому же чудовищно раскалывалась голова. Он хотел лишь улечься на переборку, закрыть глаза и воскресить в памяти лицо любимой, снова и снова повторяя, что она обещала найти его в Севилье.

Солнце прямо по курсу начало медленно погружаться в море, теперь совершенно спокойное, и Сьенфуэгос вспомнил, сколько раз сидел на вершине горы и молча всматривался вдаль, пытаясь разглядеть силуэт загадочного острова, который, согласно древним легендам, иногда поднимался из воды, вместе с цветами и пальмами, а потом вновь исчезал, дабы показать людям, что даже из рая однажды изгнали архангела.

Ему никогда не удавалось ничего разглядеть, хотя старики клялись, будто много раз видели остров, хотя вообще-то Сьенфуэгосу не было дела до острова, ведь когда голова Ингрид лежала на его бедрах, он не желал никакого другого рая и не мог представить более прекрасного места, чем окружающий их лес и затаенная лагуна, где они познакомились.

Наступила ночь.

Зазвенел колокол, после чего настала тишина, прерываемая лишь скрипом корабля, шепотом волн, нежно лижущих борта, и хлопаньем парусов с переменой ветра. Два тусклых фонаря освещали контуры юта, где тонула в тени фигура тощего рулевого с непроницаемым взглядом.

Поблизости кто-то плакал.

Сьенфуэгос напряженно прислушивался. Несмотря на острый слух, он не привык к шуму на борту корабля, но всё же четко расслышал всхлипы человека, явно пытающегося сдержать рыдания.

Он подобрался поближе к скорчившейся фигуре.

— Что случилось? — прошептал он.

Паскуалильо из Небрихи медленно поднял голову.

— Я боюсь... — прошептал он.

— Чего?

— Завтра мы все помрем.

Он говорил с такой уверенностью, что пастух почувствовал, как к горлу подступил ком; он уже и сам успел ощутить свою беспомощность перед безбрежной стихией, и его определенно тревожила явная уязвимость старого корабля.

— Мы что, утонем? — спросил он шепотом.

— Завтра, — хрипло ответил тот. — Завтра к полудню мы доберемся до края света и все помрем.

— Ты с ума сошел!

Сьенфуэгос удалился на нос, тихо проклиная этого идиота, способного целый день драить палубу, несмотря на уверенность в том, что находится на пороге смерти, и нашел себе местечко на куче канатов, чтобы успокоиться и привести в порядок мысли — ведь с каждым часом на него наваливались всё новые открытия и ощущения.

Всего за два дня с ним столько всего случилось, он перезнакомился со столькими людьми, скольких не встречал за последние пять лет, всего за одну ночь его жизнь полностью переменилась. Теперь он только глазел вокруг с открытым ртом, потому что вокруг больше не существовало ни земли, ни гор, ни душистых лесов и сладостного одиночества, лишь безбрежный темно-синий океан, скрипящие доски, тошнотворная вонь и чумазая человеческая масса, толпящаяся на крохотном пространстве.