Этторе Фьерамоска, или турнир в Барлетте

— Все идет хорошо, — сказала Зораида, — завтра Этторе будет чувствовать себя как ни в чем не бывало. Но где же Джиневра? Вам удалось напасть на ее след?

Услышав добрые вести о состоянии Фьерамоски, Бранкалеоне воспрял духом. Он отвечал:

— Джиневра в крепости, в хороших руках, скоро вы сможете ее увидеть. Но скажите, неужели правда, что Этторе выздоровеет? Ведь послезавтра надо сражаться.

— Ну что ж, он будет сражаться. Выражение таинственности, которое появилось на лице у Зораиды при этих словах, возбудило любопытство Бранкалеоне. Он захотел узнать точнее, чем именно болен его друг. В ответ он услышал, что Этторе был легко ранен в шею; однако Зораида не упомянула об отравленном кинжале. И все же, чувствуя, что девушка что-то скрывает, Бранкалеоне продолжал ее расспрашивать; однако ему так и не удалось добиться от нее более подробных объяснений.

— У нас на Востоке есть сказка, — промолвила Зораида, печально улыбаясь, — в ней говорится про льва, которому мышь спасла жизнь. Больше я ничего не скажу, и вам достаточно знать, что через несколько часов рука Этторе будет так же крепка, как шея дикого быка. Теперь же нужно только оставить его в покое; завтра он проснется вовремя и успеет привести себя в порядок. Я вернусь к нему, чтобы быть на месте, если что понадобится. Доверьтесь мне: в искусстве исцелять раны я мастерица, мне доводилось залечивать и куда более опасные.

Бранкалеоне, видя, что ему нечего делать около раненого, поручил Зораиде, чтобы она, когда Этторе проснется, успокоила его насчет Джиневры, предупредила о том, что поединок назначен на следующий день, и сообщила, что Бранкалеоне сам зайдет в полдень, если Этторе не появится в городе раньше. Договорившись таким образом, Бранкалеоне вернулся в Барлетту; перед тем как ехать домой, он хотел заглянуть в замок, чтобы узнать, как чувствует себя Джиневра. Но ворота замка были заперты, мост поднят, и ему пришлось ждать до следующего утра.

Чуть свет Бранкалеоне поспешил в замок и увидел, как оттуда вышли одиннадцать испанских воинов, направлявшихся на поле боя в сопровождении всех тех, кто был свободен и мог им сопутствовать; таким образом, в замке осталось очень мало народу. Не встретив никого, Бранкалеоне поднялся по лестнице, дошел до дверей комнаты, в которой накануне оставил Джиневру, и постучался. Фра Мариано — он провел здесь ночь — отворил ему, увел в другую комнату и там рассказал обо всем, что произошло.

Печальная весть наполнила сердце Бранкалеоне глубокой скорбью. Он представлял себе, как это несчастье обрушится на его друга в минуту, когда он всего менее к нему подготовлен и когда ему нужны все силы для предстоящего сражения. Бранкалеоне боялся, что подавленный горем Этторе не сможет с честью выйти из столь сурового испытания. Они с фра Мариано стали раздумывать, как бы помочь делу, и решили в течение всего нынешнего дня скрывать от Этторе смерть Джиневры, а завтра позаботиться о том, чтобы умершую, согласно ее воле, перенесли в монастырь, в то время как Этторе вместе с товарищами будет сражаться против французов. Им казалось, что сохранить тайну в течение одного дня в полупустом замке будет нетрудно; одному только Гонсало они сочли нужным рассказать обо всем для того, чтобы он оказал необходимую помощь, когда понадобится перенести тело Джиневры и оказать ей последние почести.

Что же касается Фьерамоски, которому тоже следовало дать какие-то объяснения, то, с согласия фра Мариано. Бранкалеоне решил сказать юноше, что Джиневра чувствует себя хорошо; правда, видеть ее сегодня нельзя, но она просила передать ему, чтобы он помнил о чести итальянцев и сражался доблестно, ибо причина поединка была достойна того; она же будет молиться за него и его товарищей. Все это должно было укрепить дух Фьерамоски, чтобы он смело вышел на бой.

Устроив таким образом это важное дело, Бранкалеоне спустился на площадь и отправился в дом братьев Колонна. Он застал их обоих во дворе, где уже собрались тринадцать участников турнира; Просперо и Фабрицио тщательно проверяли их оружие, сбрую лошадей, чтобы завтра все было в порядке; ни одна часть вооружения не должна была остаться непроверенной.

Бранкалеоне, который был заранее предупрежден об этом осмотре, прислал сюда оруженосцев Фьерамоски и своих собственных с доспехами и лошадьми. Но самого Фьерамоски не было, и его оруженосцы на все вопросы отвечали, что они своего хозяина не видели и ничего о нем не знают.

Просперо Колонна выслушал этот ответ с изумлением, быстро перешедшим в гнев. Когда появился Бранкалеоне, он сурово спросил его:

— А где Фьерамоска, почему он не явился?

— Ваша светлость, — отвечал Бранкалеоне, — он будет здесь с минуты на минуту. Он задержался не по своей воле… Важный и непредвиденный случай…

— Что в мире может быть для него важнее завтрашнего дела? Я бы никогда не поверил, что он может сегодня думать о чем-нибудь другом.

Фанфулла, который помнил о том, что произошло накануне вечером, и охотно направил бы разговор по этому руслу, со смехом сказал:

— Э! Просто, наверное, он слишком много танцевал сегодня ночью, а может, новую зазнобу подцепил: клин клином вышибают. Ну, а в таких случаях вставать слишком рано бывает досадно.

— Он, может, холеру подцепил! Дал бы Бог, чтоб и тебя она схватила, — отвечал Бранкалеоне. — Думаешь, все такие же безумцы, как ты? Повторяю вам, ваша светлость, не беспокойтесь; честью моей клянусь, что он скоро будет здесь. Я сейчас сам пойду, потороплю его.

Бранкалеоне решил, что так действительно будет вернее, ибо он, хоть и доверял Зораиде, все-таки опасался, как бы какое-нибудь новое препятствие не помешало Фьерамоске явиться. Он направился в гавань, чтобы опять поехать на островок; но в ту самую минуту, когда он, войдя в лодку, уже готов был оттолкнуться от берега, из-за мола появилась другая лодка, в которой он, к величайшей своей радости, заметил Этторе. Тот тоже увидел друга и, едва выскочив на берег, спросил:

— Где Джиневра? Она больна? Что с ней случилось? Скорее, скорее бежим к ней!

— Сперва нам надо поспешить к братьям Колонна. Тебя давно уже ждут там. Джиневра здорова, увидишь ее потом.

— Прекрасно, я очень рад. Но идем же к ней!

— Разве Зораида не сказала тебе, что завтра турнир?

— Ну и пусть, но сейчас, ради Бога, отведи меня к Джиневре.

— Сейчас ее видеть нельзя, не раньше чем завтра…

— А я говорю тебе…

— Да ты не слушаешь меня и не даешь мне говорить, этак мы никогда не кончим… Так вот — я говорю с тобой от ее имени, я сам ее не видел, но все это она велела передать мне, чтобы я повторил тебе. Итак, она здорова; синьора Виттория приняла ее, успокоила, отнеслась к ней с той нежной заботой, в которой Джиневра нуждалась, и теперь ей больше ничего не нужно. Она просит тебя, чтобы сегодня ты больше ни о чем не думал и не старался ее увидеть, чтобы душа твоя успокоилась и ты мог бы сражаться завтра; помни о чести итальянцев, обо всем, о чем вы с ней столько раз говорили, а она молит Бога, чтобы он даровал нам победу…

— Но почему же я не могу увидеть ее? За этим что-то кроется.

— А я тебе говорю, что ничего за этим не кроется. Если бы я и хотел рассказать тебе, как приключились вчера все эти несчастья, то все равно не смог бы, потому что сам ничего не знаю. Клянусь небом, что она невредима, а остальное узнаем после боя. Теперь не время думать о чем-нибудь другом… Идем же! Синьор Просперо и все остальные ждут тебя и уже про тебя спрашивали; они были очень удивлены твоим поведением… Околачиваешься где-то в такую минуту! Пошли, живее! Ты ведь всегда был мужчиной! Нехорошо, что ты готов растоптать свою честь и свое имя доблестного воина!

— Хорошо, идем! — отвечал Фьерамоска, рассердившись. — Я не лошадь, чтобы меня пришпоривать! Я просил тебя свести меня к ней на одну минуту; мир от этого рухнул бы, что ли?

— Мир бы не рухнул… Но разве ты не понимаешь, что все уже целый час там, на смотре, и только тебя одного нет… Что они могут подумать?