Белые лодьи

Несмотря на народные волнения, вызванные не столько сообщением о разгроме флота сарацинами, сколько нищетой простого охлоса, весть, что отрубили головы купцам с Борисфена по личному приказу императора и их товары и денежную выручку свезли во дворец, с быстротой молнии облетела Константинополь. Не трудно догадаться, что к распространению ее приложил руку и сам исполнитель этой гнусной казни Аристоген, он в данном случае рассуждал так: «Да, я сделал это… Да, я срубил им головы… А что оставалось мне делать?! Я выполнял приказ… Значит, на мне не лежит никакая ответственность».

В общем, расчет был верный: вспомним неумолимо действующий закон об ослушании и неподчинении…

И когда об умерщвлении русских купцов узнал патриарх Фотий, лицо его перекосила судорога, он тут же помчался во дворец, шепча себе под нос словно молитву: «Так и случилось… Без ножа зарезал, подлец… И не только русов. Своих… Своих… Как же он мог забыть «Договор мира и любви» с киевлянами, который существует еще со времен Юстиниана?!»

По залу дворца расхаживали Варда в полном воинском облачении, но без золотого шлема, эпарх Никита Орифа и маленький Феофилиц, но без своих гигантов. Он их оставил за дверью.

Возле одной из колонн стояли четыре связанных между собой студита. Не обращая ни на кого внимания, патриарх крикнул прямо с порога:

— Где василевс?

— Тише, — сказал Варда, — он спит.

— В такое-то время!.. — Фотий в гневе стукнул патриаршим посохом по мраморным плитам зала.

На этот стук с визгом выскочила из покоев императора полураздетая Евдокия Ингерина. Пьяный Михаил даже не пошевелился.

— Тьфу, нечисть! — И только тут Фотий увидел прячущегося за колонной протасикрита. — А ну иди сюда! — строго сказал патриарх.

Тот, на удивление, подчинился сразу. С ладони у него свисала золотая цепь, на которой крепился крест. Его святейшество сразу узнал его.

— Откуда этот крест у тебя?

— Снял с шеи русского купца.

— Вместе с головой, пес шелудивый… — Фотий вырвал золотую цепь с крестом из рук протасикрита.

Возвращаясь в храм св. Софии, Фотий теперь гневался на себя: «Как же ты мог не совладать с собой?! Сам же наряду с философией древнего грека Симонида Кеосского, который жалел простого человека и сострадал ему, внушаешь своей пастве и ученикам школы стоицизм великого римлянина Луция Сенеки, которому еще и подражаешь в своем творчестве… А ты, как мальчишка, прибежал во дворец, настучал посохом, спугнул любовницу василевса, место которой в каком-нибудь солдатском лупанаре, а не в императорском дворце. Красивая — слов нет, и очень развратна… Потом наорал на ничего не понимающего с похмелья Михаила, которого все-таки подняли всеобщими усилиями… Ты разве забыл, что при дворе много шпионов твоего злейшего врага Игнатия, недоброжелателей, доносчиков, да и просто лизоблюдов мелких? И кто тебя поддержал?.. Один Никита Орифа. Достойный, возвышенный человек».

И еще одно обстоятельство не давало покоя патриарху: «Как, каким образом крест на золотой цепи, принадлежащий философу, оказался у старшины киевских купцов?.. Уж не стряслась ли какая беда с Константином и Леонтием?»

Проходя площадь, патриарх увидел развалины некоторых домов, где жили, по-видимому, сарацины, а лавки их были буквально растерзаны, многие еще догорали, источая вонь оливкового масла и восточных пряностей.

Во дворе Магнаврской школы Фотию встретился с книгой под мышкой негус Джамшид. Патриарх, как и просил Константин, окрестил его, но имя оставил прежнее, оно ему тоже понравилось. И взял к себе учеником. И порой приходится удивляться, до чего же способный юноша! Знания в него вливаются, как в пустой сосуд хорошее вино. Да и из мальчика он превратился в статного подростка — с узкой талией, широкими плечами, развитыми на галерах. Правда, на кистях рук так и остались шрамы от наручных колец, особенно заметные на темной коже.

— Джам! — позвал его Фотий.

— Слушаю вас, мой учитель…

— Ты видел это? — И патриарх протянул золотую цепь.

— Да, видел. На груди отца Константина, а потом ее показывал нам с Леонтием на дворе херсонесского стратига молодой красивый купец из Киева. И благодарил отца Константина за подарок…

Фотий как-то странно посмотрел на негуса, потом во взоре его вспыхнула безудержная радость, он привлек Джима к себе и погладил его по голове.

— Спасибо, сынок. — И пошел тихо в свои покои.

Юноша посмотрел ему вслед ничего не понимающим взглядом и побрел в библиотеку заниматься.

Только вечером он узнал, что киевских купцов обезглавили по личному приказу императора. «Почему, зачем?» Юноша на такие вопросы получит ответы еще не скоро, ему еще надо учиться и учиться постигать этот сложный мир и его высшие законы, которые, к несчастью большинства людей, зачастую далеки от правды и справедливости…

3

Вот и дом под красной черепичной крышей, с широкими оконными стеклами, а на реке — омуток, которого так боялась, да и сейчас, наверное, боится Аристея: вдруг утонет сынок?

Выбежит сейчас он, кудрявенький гречаненок, наполовину древлянин, закричит радостно: «Покатай на собаке, колдун!» «Глупыш, какой я колдун — я просто Клуд Доброслав, проживший всю жизнь без мамки и папки, не как ты, баловень…» Правда, близкие люди и у него были — это жрец Родослав и домовой, которого он никогда не видел, но верит, что он есть, он живет, добрый хранитель домашнего очага…

А на высокое крыльцо сейчас выйдет красавица Настя. «Световид, — взмолится тогда своему богу Клуд, — отведи напасть от моего сердца. Не то я приму грех на душу, перекину замужнюю женщину через седло, как разбойный хазарин, и…»

А Мерцана?.. Да, Мерцана. Но она всего лишь девочка в солнечной лодье, сестра, ставшая мечтою из далекого прошлого… «Ты ее можешь любить и не любить, но ты дал слово найти ее…»

Остановили коней. Доброслав сказал:

— Ты побудь здесь, Дубыня. Тебе нельзя у тиуна появляться. А я пойду узнаю, что и как… Спросят — скажу: за железом приехал. Меня могут забить в кандалы, как когда-то тебя, если, конечно, узнают, что дом поджег и насовсем ушел из селения… Случится что — скачи за Ерусланом вослед, авось успеешь догнать.

«Так я и послушал тебя, — садясь на пожухлую осеннюю траву и отпуская коня пощипать, что найдется, сказал про себя Дубыня. — Что случится — выручу, а не то разберу дом тиуна по кирпичику…»

Ну, положим, разобрать дом тиуна по кирпичику Дубыне одному, хоть он и силач, будет трудно, а в том, что он все сделает для друга, чтобы вырвать его на свободу, сомневаться нет оснований.

Чернобородый, прищурившись, посмотрел вдаль, за реку, подумал: как понеслась после встречи с Доброславом его жизнь вскачь, словно на вороном, который сейчас что-то находил на земле, хрумкал, звеня удилами…

Вернулся Клуд, смурной, недовольный, махнул рукой, сказал:

— Садись, брат, на коня, поехали… Нету Аристеи. Уехала.

— Куда?

— Аристарх сказал, что в Херсонес, к митрополиту. По делам. Он, оказывается, крестил ее. И сынишку тоже.

— Аристарх… Это не тот ли, которого я хотел оглоблей угостить? — спросил Дубыня.

— Кажется, тот…

— А Фоку видел? Того, сволочного… Помнишь, у кумирни Белбога?

— Как не помнить… Сопровождает хозяйку. А хозяин-тиун доставил Аристею в Херсонес и вернулся. Уехал со своими обормотами осеннюю дань с поселян взимать…

— Мы только что видели, Доброслав, как они эту дань взимают…

— Ладно, поехали… Бук! — позвал Доброслав пса. — Не проголодался еще?

Бук посмотрел на хозяина умными глазами, сел на задние лапы и сглотнул слюну.

— Проголодался, значит… Сейчас отъедем от селения и поедим.

— Я бы тоже не прочь ухватить зубами кусок поросятины, Клуд.

Всхрапнули лошади, омуток на реке остался позади, и цветы луговые тоже… Сейчас они голыми стебельками стояли сиротливо, а весной кучно цвели и почему-то пахли медом…

«Доброслав, просила же тебя Настя полюбить ее, а ты, дурачок, лишь удивился ее словам… Думал, что полонила Мерцана, ан нет!..» И взыграла душа у молодого удальца: «Боги, что я печалуюсь?! Мы же едем в город, где сейчас она — одна с сыном… Постой-постой, так она — жена ти-и-у-на… А ты губы развесил. Ну и что?! Просила же любить… А может, это всего-навсего прихоть богатой бездельницы?..»