Покоритель джунглей

Их связывала столь тесная дружба, что Барбассон-Орест не мог обойтись без Барнетта-Пилада, и наоборот. Они наслаждались жизнью, ничуть не заботясь о завтрашнем дне. Это были два самых счастливых человека во всем окружении Нана-Сахиба. Сильное влияние на них оказывал Сердар, которому они были безгранично преданы и ради которого готовы были пойти в огонь и в воду, при условии, однако, что огонь и вода будут под рукой.

Существовало тем не менее одно соображение, омрачавшее их блаженство, оно свидетельствовало о том, что в этой жизни — увы! — полное счастье невозможно. Могло случиться так, что, несмотря на преданность друзей и принятые меры предосторожности, в один прекрасный день Нана-Сахиб попадет в руки англичан. Оба друга не сомневались, что им удастся бежать, но что станет с ними после того, как они познали сладость безмятежного, мирного существования? Им была вовсе не по вкусу перспектива прежней, скитальческой жизни. Конечно, Барбассон всегда мог вернуться в Маскат, но, во-первых, казначей имама забыл заплатить ему жалованье за те два года, что он провел на службе у Его Высочества (Барбассон, правда, выправил положение, увеличив на пятьдесят процентов таможенную пошлину в свою пользу), а во-вторых, место его могло быть занято: как известно, признательность сильных мира сего так недолговечна, так ненадежна. Разумеется, Мариус Барбассон совмещал должности адмирала и придворного зубного врача, но поскольку последний зуб он вырвал имаму за неделю до отъезда в Индию, ему не приходилось рассчитывать на острую зубную боль, чтобы восстановить свое влияние. Поэтому оба приятеля постоянно ломали себе голову над решением этой сложной проблемы. Они думали над этим уже не первый месяц, когда однажды Барбассон в костюме Архимеда ворвался в грот, где спал Барнетт, и закричал, словно сумасшедший:

— Нашел! Придумал!

— Что именно? — спросил янки.

— Способ, как разбогатеть, если наш бедный принц…

— Понял, короче!

— Разве ты не рассказывал мне, что твои соотечественники — страшные простофили и что некто Барнум выманил у них миллионы, показывая им кормилицу великого Вашингтона?

— Совершенно верно, я сам был зазывалой…

— Так вот, твоему Барнуму — крышка! Мы подкупим какого-нибудь индуса.

— Расплатимся с ним золотом.

— Где ты его возьмешь? Нет, мы его соблазним обещаниями, тут нам богатства не занимать.

— Я начинаю догадываться…

— Дай мне договорить. Мы закутаем его в старый ковер, наденем на него тюрбан, дадим саблю и перевезем в Америку.

— Барбассон, я начинаю волноваться!

— Мы станем показывать его за шиллинг как великого, единственного и неповторимого Нана-Сахиба, который в течение двух лет противостоял англичанам.

— Барбассон, ты велик, словно мир!

— Хоть ты это и не сам придумал, неважно, я согласен. Словечко к месту! Мы разбогатеем, купим дом в Провансе, в окрестностях Марселя, и заживем как у Христа за пазухой — будем ходить в золоте и шелках, пить бордоские вина и есть трюфеля.

Приятели бросились в объятия друг друга и с той поры не испытывали ни малейшего беспокойства за свое будущее.

Расставшись с Нана-Сахибом, наши друзья собрались в гроте, выходящем во внутренние долины, чтобы вместе поужинать. Нариндры не было на его обычном месте, воинственный маратх неделю тому назад отправился в Бомбей за почтой из Европы, которую получал для Сердара один из верных членов тайного общества Духов вод.

В этот вечер Барнетт и Барбассон были в ударе, но их оригинальные остроты не смешили Сердара, он ел с рассеянным видом и после возвращения в Нухурмур казался мрачным и озабоченным. Он даже не обращал внимания на тота-ведду, который, сидя на корточках, ловил на лету, как собака, куски, которые ему бросали.

Отсутствие маратха, который был воплощенной точностью и должен был вернуться еще сутки тому назад, наполняло Сердара печальными предчувствиями. Он не мог точно определить природу своих ощущений, но ему казалось, что в воздухе разлита опасность, против которой он бессилен. Между тем в последних сообщениях Рама-Модели не было ничего угрожающего.

Может быть, дело было просто в несоответствии характера Сердара окружающей обстановке: натура, в высшей степени тонкая и изысканная, несколько нервическая, этот человек, чей облик и манеры выдавали аристократическое происхождение, был вырван из привычного ему круга силой каких-то ужасных и таинственных обстоятельств. Несомненно, что порой он страдал, находясь среди вульгарных авантюристов и искателей приключений, с которыми у него не было ни общих чувств, ни общих мыслей. Поэтому понятно, что Сердар мысленно возвращался к прошлому, к прежней жизни, и воспоминания о перенесенных страданиях только усугубляли тяжесть нынешних испытаний.

Благородная душа, он мечтал о независимости Индии, которая стала бы реваншем для Франции и Дюплекса в борьбе против их заклятых врагов. В течение десяти лет он держал в руках все нити обширного заговора, который должен был навсегда покончить с британским владычеством. И в этот момент, когда у англичан осталось всего три почти беззащитных города — Калькутта, Бомбей и Мадрас, — он не смог добиться от вождей восстания, чтобы они прежде всего взяли эти последние бастионы неприятеля, а уж затем думали о восстановлении императорской власти в Дели.

Он не смог убедить их, что реставрация империи Моголов покажет индусам, что они просто сменили хозяина, и парализует общий порыв, превратив восстание в обычный мятеж, тогда как ему надо было придать характер национального движения. Весь юг Индии, не хотевший господства мусульман, отказался поддержать повстанцев, и тогда Сердар понял, что победа англичан — только вопрос времени. Но он поклялся отнять у них главный трофей и спасти Нана-Сахиба. Проявив чудеса мужества и смекалки, он сумел это сделать. Но сколько еще времени он сможет защищать принца от происков его врагов?

Бывали дни, когда Сердар впадал в отчаяние, и этот вечер был именно таким — будущее представлялось ему мрачным и безысходным. Если бы его схватили, то отказали бы даже в чести умереть как солдату — от пули. Англичане обошлись бы с ним как с бандитом с большой дороги и вздернули бы его без долгих разговоров на глазах индусов, которых он хотел освободить.

Какой бы это был печальный конец и какое горе для Дианы, его дорогой сестры! Он спас ее мужа, майора Лайонеля Кемпбелла, во время осады Хардвар-Сикри. Она должна была знать теперь, что брат, которого она в течение двадцати лет считала погибшим, жив. Почему она ему не написала? Неужели ее воспитали в уверенности, что ее брат — бесчестный человек? Да, он покинул Францию опозоренным, разжалованным — ведь он носил эполеты и шпагу, но Бог знает, что он невиновен! Да разве в этом дело! Неужели жизнь ее мужа не стоила хоть нескольких строк благодарности? Нет, ни единого слова! Пусть сестра не захотела признать брата, но отчего же молчит сердце жены и матери? Нет, она не написала! Фредерик де Монмор де Монморен больше не существует, есть только жалкий авантюрист, по которому плачет виселица…

Таковы были мысли, мучившие Сердара, тогда как его спутники пили, смеялись и забавлялись с тота-веддой, как с животным, которого дрессируют. Бедняга никогда не был на таком празднике, он жадно пожирал все, что ему давали, сопровождал каждый съеденный кусок уже знакомым нам криком: ури! ури! ури! Так как слово это впервые было произнесено после того, как Сердар дал ему выпить, и повторялось тота-веддой после каждого нового блюда, Барбассон не без оснований заключил, что оно служит дикарю для выражения удовольствия, получаемого от еды и прочих физических ощущений.

— Я и не знал, что вы лингвист, мой дорогой Барбассон, — заметил Сердар, постепенно справившийся с мрачными мыслями и с интересом наблюдавший за поведением своего подопечного, который, казалось, и думать забыл о недавней ране.

— Пф! — с комичной откровенностью бросил провансалец. — Я додумался до этого просто так!

— Вероятно, он останется с нами, наше общество ему как будто нравится, — продолжал Сердар. — Я предлагаю назвать его Ури, это первое слово, которое он произнес.