Возвращение Амура

Впрочем, через пару часов полунеподвижной дремы на мягком сене под скрипучий перетоп копыт, когда легкий по первости морозец начал ощутимо залезать под шубейки, а щеки и носы требовалось растирать все чаще, пеший ход уже не казался столь худым. Слава Господу, погода была безметельная, и до Шеберты путники добрались как раз к обеду. Отогрелись на постоялом дворе, перекусили, почаевничали и той же трусцой двинулись к Кадую.

Возница всю дорогу разматывал бесконечную нитку бессловесной песни – Степан несколько раз пытался его разговорить, но – без толку. Гриньку же после Каргополья словно подменили: из веселого, балагуристого любознатца – до всего ему было дело, все новое хотелось если не потрогать, то поглядеть – едва ли не в одночасье обратился парень в молчаливого угрюмца. И одночасье это случилось сразу по окончании чтения приговора над Танюхой Телегиной.

Степан тогда конечно же не оставил сына одного дожидаться суда над девкой – пошел вместе с ним в Шадринск, куда исправник увез несчастную, проведя быстрое расследование. Слишком быстрое, по мнению Степана: никто даже не поинтересовался, почему, если купец приставал к девушке и порвал на ней рубаху, почему нож оказался у него в спине. Суд был столь же скор, но милосерден: учел, что обвиняемая защищала свою честь, и дал ей всего семь лет каторги на Нерчинских рудниках с последующим поселением в том же краю. А тут вскорости, не прошло и двух дней, случился этап каторжный, к нему Танюху и приклепали вместе с еще двумя такими же злосчастными.

Целый день, с синего рассвета до серых сумерек, Гринька, а с ним и Степан, шли с этапом. Парень все порывался поговорить с Татьяной, охрана его отгоняла, а девушка была настолько погружена в себя, в свои горестные мысли, что ни на что вокруг не обращала внимания. И только когда этап остановился на ночлег в укрытой кустарниками и мелколесьем ложбине, и каторжане начали раскладывать костры, Степану удалось оттащить сына обратно к дороге.

– Гриня, опомнись! Танюхе ты ничем уже не подмогнешь, только душу разбередишь, а нам тож где-то ночевать надобно…

– Свой костер разведем, – угрюмо сказал Гринька. – Чай, не впервой.

– Да костер-то ладно, а дале – что? Так и будем, значитца, обочь этапа плестись?

– А куды спешить-то? Мы – мастеровые вольные…

– Дак ить жить на чтой-то надо, деньгу каку-нито зарабатывать. Воля, она задарма не дается.

– Так будем зарабатывать! Мало ль сел-деревень по дороге!

– Мало, Гриня, мало. И чем дале в Сибирь, тем будет хужее. Потому как насельников меньше. Что крупнее села, чем в наших расейских краях, – это да, но зато их на сотню верст – раз-два и обчелся. А у нас – глянешь окрест: там дымки, там дымки…

– Ну, ладно, тятя. Что ты-то предлагаешь?

Степан обрадовался: наконец-то сын разумно заговорил.

– А я, сынок, предлагаю самое, значитца, простое. Ну, энту ночь нам от этапа удаляться не резон: волки могут пошаливать. У своего костерка, значитца, перекантуемся, хотя поспать навряд ли доведется: шубейки-то наши на рыбьем меху. Ну да ладно, живы будем – не помрем. А наутро – пошустрим, значитца, вперед, кто нагонит – до жилья напросимся…

Пока разговоры разговаривали, в перелеске сушняку поднабрали, костер запалили – за десяток шагов от дороги да за полсотни от этапного лагеря.

– Мне без Танюхи, тятя, жизни не будет…

– А что – Танюха? Ей семь лет бедовать – за енто времечко мы всю Сибирь перешерстим, а ее найдем. А отпустят ее на поселение – тут вы и сладитесь. Избу поставим и заживем! Ну как, ладно я предлагаю?

Гринька чуть улыбнулся, уголками губ:

– Ладно, тятя. Только я утром Танюхе кликну, что найду ее.

– Кликнешь, сынок, кликнешь. А она, коли судьба твоя, – откликнется.

Откликнулась Танюха. До того ни разу на зов парня головы не повернувшая, этим утром словно очнулась от морока. Услышала его голос – Гринька просил конвойного позвать девку, чтобы попрощаться, а тот ругался и отмахивался так, что Гринька тоже начал ругаться, – поспешила к незримой границе лагеря, замахала руками: «Я тут! Я тут!» Конвойные схватили ее, она дернулась пару раз и затихла, почти повиснув в их крепких руках, и только смотрела, уже молча, на чубатого почти незнакомого парня, кричавшего ей:

– Таня, я найду тебя! Слышишь? Найду! Ты только держись, Танюха!

Она вспомнила, что он был в зале суда, что неотступно шел с этапом от самого Шадринска и все хотел ей что-то сказать, а она была как в густом-густом тумане, и ей было безразлично, что вокруг творится и говорится. А вот теперь вдруг до ужаса захотелось жить и любить – жить с этим рыжим парнем, любить его, рожать ему детей. Давясь слезами, она вскинула голову и закричала в ответ:

– Найди меня, Гриня! Я буду ждать! Найди-и…

Конвойные поволокли ее обратно к кострам. Гринька рванулся, конвойный, с которым он ругался, замахнулся прикладом – парень перехватил ружье за цевье и так посмотрел глаза в глаза, что служивый отвернулся и хрипло сказал:

– Не доводи до греха. Не положено! Право имею стрельнуть, а то и штыком…

Степан торопливо оттащил сына к дороге. Гринька отступал пятясь, взмахивал высоко поднятой рукой, ловил ответные Танюхины знаки – она, и верно, подняла обе руки, подержала немного и уронила. Степан издалека перекрестил весь этап, а сын снял шапку, поклонился в пояс, отвернулся, нахлобучил малахай на рыжую голову и пошел размашисто впереди отца, уже не оглядываясь.

Денек все же выдался славный. Легкий морозец после горячих щей да чая с бубликом не казался уже таким забористым. По обе стороны тракта в сияющих под солнцем снежных уборах красовалась тайга – Гринька помалкивал, а Степан громко, от души, радовался лепоте природной.

– Гли-ко, сына, – говорил, показывая на очередное чудо, – не елка, а красна девица в шубейке заячьей. И шапчонка на ей, значитца, така же… А вон пень – вылитый леший-лесовик… Ух ты-ы!..

– Спросить хочу тебя, тять, – перебил сын отцовы излияния, и Степан смолк, будто рот себе заткнул. – Давно собирался, да все как-то недосуг было. Скажи, за каким-таким счастьем мы в Сибирь потащились? Почто дома не сиделось?

Степан поглядел влево, посмотрел вправо, покрутил головой, почесал затылок под малахаем:

– Честно скажу, сына: и сам не знаю. Как нашему губернатору, значитца, выпало ехать на край света, так у меня внутре зашелудонило: что ж ты, старый хрен, вольный мастеровой, волей своей не распорядишься? Другие бы и рады на край света пойтить, поглядеть, докуль Расея-матушка крыла свои раскинула, ан из крепости-то не вырваться. А у меня – пачпорт вольной, иди куда хошь. Вот мы и пошли…

– А губернатор тут при чем?

– Пондравился он мне делами своими полезными в Туле, значитца, думаю, в Сибири-то их во сто крат будет поболе. Можа, и на нашу долю что-то падет. В Туле было неплохо, однако понимашь, сына, скушно – кажинный день одно и то же. Душа разности просит, чтобы, значитца, интерес был. С интересом-то и в голове яснее, и рукам ловчее работается…

– А я думал, тятя, ты меня от солдатчины увел…

– От нее, сына, не уйдешь, не уведешь. Да только мы – коробовские, с Иваном Сусаниным односельцы, а царь тогдашний, в благодарность за спасение свое от поляков, освободил коробовских на веки вечные от всех повинностей и от той же солдатчины, значитца. Так что, не боись, Гриня, у нас на энто дело бумага имеется!

С перезвоном бубенцов, с ямщицким посвистом их розвальни обогнала тройка – вороной жеребец-коренник и две гнедые кобылки в пристяжных, ямщик в красной шапке и красном кушаке, перетянувшем черный тулупчик, – знак для станционных смотрителей: лошадей давать в первую очередь. За теплой, простеганной войлоком кибиткой проскакали два верховых с ружьями за спиной – охрана.

– Видать, важная птица, – подал голос Гринька. – Уж не сам ли генерал-губернатор?

– Вряд ли, – философически отозвался отец. – Генералу охрана поболе положена.

– Да от кого ему охраняться-то? Кому он может спонадобиться? Царь вона – помнишь, в Туле сказывали? – один по столице прогуливается, безо всякой такой охраны, а тут – всего-то! – генерал…