Родная страна

И прежде чем Ефремов опомнился, ключница ловко выхватила у него грамоту и скрылась в кустах.

— Продаст она нас аталыку, — сказал Степан Родионов, узнав о случившемся. — Бежать надо не мешкая.

Егор угрюмо молчал, попыхивая цигаркой, задумчиво посматривал на Ефремова.

— Кони оседланы. Подождем, — наконец сказал старик.

Ждали в саду до обеда, стараясь все время держаться возле калитки, где к стволу старого карагача были привязаны оседланные кони. Оглядывались на каждый шорох, но ключницу заметили, когда та оказалась шагах в четырех от них.

Она шла по дорожке легко и бесшумно — простоволосая, в розовом праздничном платье, с трубочкой серой бумаги в руке. Все трое, не отрываясь, смотрели на эту бумагу.

Женщина подошла и молча протянула грамоту Филиппу. Тот развернул ее. В верхнем углу, как положено, красовалась большая печать.

— Да как удалось тебе?! — воскликнул Егор.

Ключница улыбнулась.

— Аталык любит после обеда спать, особенно если выпьет крепкой бузы. А сегодня она получилась на чудо хмельная. Он заснул, а печать выпала из-за пояса. Я ее подняла. Он так крепко спит, что печать хоть на лоб ему ставь…

Она старалась говорить весело, но губы у нее дрожали, и даже румяна не могли скрыть, как побледнело ее смуглое лицо. Филипп смотрел в ее большие, полные слез, подведенные глаза, и в душе у него разгоралось какое-то новое, неведомое прежде чувство.

Но что это было за чувство, разбираться уже не оставалось времени. Ефремов трижды, по-русски, крепко поцеловал ее и поклонился в пояс. Потом они вскочили в седла и выехали на улицу.

На повороте Филипп оглянулся. Она все стояла у ворот, печально и безнадежно опустив руки.

Беглецы выехали за город и пустили лошадей вскачь, еще не веря своей удаче. Ехали молча, только изредка переглядывались да качали головами. Ночевали в Ходженте, а через два дня уже были в Коканде. Несколько раз по пути останавливала их стража. Но, развернув грамоту, караульщики почтительно целовали красную печать и низко кланялись.

В Коканде кончались пределы Бухарского ханства. Здесь грамота была уже не нужна. Ефремов порвал ее на мелкие клочки и бросил в реку, чтобы не нашли ненароком улики при случайном обыске. Теперь беглецы стали выдавать себя за ногаев, как привыкли в России в те времена называть татар. А татарских купцов в Коканде было немало.

Пристав к каравану, шедшему в Китай, беглецы добрались до Кашгара. Город стоял на перекрестке древних торговых путей. От его четырех приземистых крепостных ворот тянулись дороги во все четыре стороны света. Пыльный воздух на базарной площади оглашали крики на многих языках.

Поджав ноги, сидели на порогах своих лавочек китайские купцы. У каждого из-под шапки свисает длинная черная коса, как у женщины. Это сначала смешило Степана Родионова, а потом он приуныл.

— Ишь куда попали — в Китай… Не домой, а все дальше от него бежим, — вздыхал он.

Ефремов начал подумывать, не проще ли пробираться в Сибирь. Но нет, говорят, закрыты туда дороги. Один Егор не падал духом. Толкался по базару, заговаривал с купцами, ковал чьих-то лошадей, расспрашивая о дальнейшем пути. Вырвавшись из плена, кузнец словно помолодел, даже плечи у него вроде прямее стали.

— Ну, договорился, братцы! — весело сказал он как-то вечером. — Нашел один караван, завтра в Индию пойдет. Уговорил караванщика, берет нас с собой. Хитрый, собака. Кривой Я куб по прозвищу. Он хоть и кривой, а все подмечает. Так что осторожнее надобно быть. Говорить только по-ихнему, русское слово какое помянуть — ни боже упаси! Узнает, что мы русские, продаст в рабство.

Утром заревели верблюды, заорали погонщики, отгоняя собак. Получив бакшиш, расступилась городская стража, открывая ворота, — и караван вышел в дальний путь.

До Яркенда местность напоминала беглецам Бухарию. Такие же арыки и поля, те же тутовые деревья вдоль дорог. И Яркенд они уже словно видели раньше: узкие, кривые улицы, базарная грязная площадь с навесами из тростниковых плетенок, рев ишаков и крики погонщиков. Только посреди базарной площади стоял круглый каменный столб. Друзья обошли его со всех сторон и прикинули на глазок высоту — около сорока саженей.

Но чем дальше к югу, тем пустыннее становились земли. Уже не было полей, и редко попадались селения. Местами дорогу пересекали песчаные наносы, наступавшие с востока. И ветер с той стороны нес мелкую горячую пыль, забивавшую рот и ноздри.

— Там великая пустыня Гараб-шаари, — сказал Кривой Якуб. — Там страна погибших и проклятых аллахом селений. Прежде в той стране текли реки и росли густые леса. Но жители вели нечестивую жизнь. Долго аллах по милосердию своему терпел их грехи.

А потом решил наказать их. В одну темную ночь посыпался с неба песок и падал непрерывно много дней и ночей. Никто не спасся. (Позднее экспедиции действительно обнаружили в пустыне Такла-Макан развалины древних городов. Но погибли они, конечно, не от «мести аллаха», а от средневековых опустошительных войн).

Пески заметали дорогу, и чтобы не сбиться с нее, на возвышенных местах были воткнуты вехи — высокие жерди с пучками хвороста наверху. Без этих маяков было легко заблудиться и сгинуть в песках.

А дальше начались горы. Дорога вилась вдоль быстрой и пенистой реки. Здесь уже не росли деревья, травы было мало. И селений не попадалось, по неделям ночевали у костров, питались скудно: как вода закипит, бросали в котелок горсть пшена, перемешанного с ячменем, и ели эту кашу, запивая крепким, до черноты, чаем.

На привалах Кривой Якуб приглядывался к своим спутникам. Был он человек отпетый: и караваны водил, и рабами торговал, и разбоем не брезговал. Видно, что-то казалось ему подозрительным в поведении троих беглецов. Но те держались настороже. Еще в Кашгаре на все деньги купили разных товаров: шелку, серебра, чаю китайского, чтобы показать себя купцами. Как положено, совершали по утрам намаз и непременное омовение. Даже вечерами, оставшись одни среди заснувшего лагеря, говорили между собой только по-местному, на смешанном узбекско-таджикском наречии.

Лишь один раз Ефремов чуть не выдал себя. Когда на одном из привалов запалили костры и занялись варкой каши, черные лохматые псы, лежавшие у огня, вдруг с диким лаем рванулись куда-то в темноту. Кривой Якуб снял с плеча ружье, с которым никогда не расставался.

— Салам алейкум! Мир вам! — раздался из тьмы надтреснутый, слабый голос, и в круг света, отбиваясь посохом от наседавших собак, вошел старик.

Был он высок ростом и так тощ, что каждое ребро можно пересчитать. Тем более что старик был совсем голый — только повязка на бедрах, чалма па голове да маленький узелок за плечами. Появление столь странного путника вдали от жилья, среди гор, от снежных шапок которых веяло холодом, казалось необычным и удивительным. Но Кривой Якуб, наоборот, успокоился. Он только спросил односложно:

— Хадж?

— Хадж, хадж, — радостно закивал старик, протягивая к огню тонкие, как у ребенка, руки. Ефремов и Егор переглянулись. Они знали, что хадж — это паломничество в Мекку, которое должен совершить каждый магометанин, если только он не болен или беден до крайности. Неужели этот старик думает осилить далекий путь?

— Откуда ты идешь, ата? — спросил Ефремов. — Из Индии?!

— Да, — просто ответил старик.

Неужели вот так, почти голым, он прошел через снежные перевалы? Во взгляде Ефремова старик прочел явное недоверие и развеселился.

— Третий раз я прохожу по этой тропе, о незнакомец! — сказал он, потирая впалую грудь. — Я хожу всю жизнь, славя аллаха. Четыре раза я уже был в Мекке, у Предела стремлений, и иду туда снова.

— А родина твоя где? — спросил Егор.

— У меня нет родины, — старик пожал костлявыми, острыми плечами. — Я хожу всю жизнь. Я был имамом и пел азан на минаретах. Владел я рабами, а случалось, и сам таскал на голове корзины. По дорогам скитался я с бродягами и продавал товары на рынках. И в разных странах называли меня разными именами. Тридцать шесть имен у меня!