Морской дьявол

Зазвонил телефон, и Курицын ушел в другую комнату. Полина, улыбнувшись своим мыслям, сказала:

— Но если уж ты выйдешь за Юрочку, то поступай, как поступают многие еврейки: выйдя замуж за русского, они рожают от своих соплеменников.

— Как? — удивилась Дарья.

— А очень просто: любовника заводят, от него и рожают.

Она смеялась, а Дарья, приоткрыв рот, старалась уразуметь такую игру коварных женщин, а уразумев, улыбнулась, нашла ее очень остроумной.

Полина продолжала:

— Некоторые не очень умные люди только и знают, что ругать евреев. Не видят в них никаких достоинств. Но тогда скажи на милость, как это они, гонимые и презираемые, прошли через тысячелетия и сохранили свое племя. И не только сохранили, а еще и умудрились все деньги у людей забрать, в министерские кресла залезть и гоями управлять. Нашу–то страну сейчас семибанкирщиной называют, — это потому, что семь еврейских банкиров все наши деньги заграбастали и в банках зарубежных спрятали. Вчера один такой денежный мешок на экране телевизора красовался; так он, мерзавец, ехидно улыбаясь, сказал: «Капитал тогда только в Россию будет возвращаться, когда нам официально разрешат вывозить его».

Дарья слушала эти речи, но пропускала их мимо ушей. Она о своем замужестве думала. Завтра обещала Юрию дать ответ: да или нет. Но уже сейчас понимала: сказать «нет» она не сможет. Не было у нее никакой любви к Юрию. Тянулась к Тимофею, да ведь равнодушен он к ней; больше на Полину смотрит, чем на нее. Слова хорошие говорит, но все несерьезно, как будто с маленькой. В кино она часто видит, как женщины первые признаются в любви мужчинам, но она не сможет. Нет у нее сил таких, чтобы положить ему руки на плечи и сказать: «Люблю я вас. Что хотите со мной делайте, а — люблю».

А Полина продолжала:

— Нет у тебя русского парня, так заведи скорей. И чтоб красивый был, и умный — и непременно славянин. Этакий, знаешь, Лель русоволосый. Садко видела в театре, а не то — Есенин. Ленский или Онегин. Вот каких парней я бы на твоем месте рожать стала.

— А? — очнулась Дарья. — О чем это вы?.. Разве хорошо этак–то? Иметь мужа, а рожать от любовника? Вроде бы не по–христиански, не по–божески.

— Вот, вот — все мы такие. По каждому пустяку готовы душу рвать: хорошо или плохо, что там скажет религия, как посмотрят соседи. Еврейские жены не сомневаются: выйдет за русского, а рожает еврейчат. На том и род весь их стоит. Не будь у них такой смелости, а я бы сказала наглости — давно бы с лица земли исчезли. Учиться у них надо. Многому они нас при Ельцине научили…

Тут к ним вошел Курицын, хлопнул ладонями, сказал:

— На лад идут дела наши. На лад… — потирал он руки.

Разливал абрикосовый сок по фужерам, улыбался каким–то своим счастливым мыслям, высоко поднимал бокал, предлагал пить за будущие успехи.

Дарья смотрела на него, заражалась его энергией и весельем и думала о том, что вот он и есть тот самый Лель, о котором говорила Полина. Она впервые смотрела на Тимофея смело, открыто и как будто призывала его говорить, общаться с ней, и только с ней, и ни с какой другой женщиной на свете.

Ей казалось странным и нелепым, что еще вчера она думала, что он старый, слишком большой, шумный — и во всем другом не похожий на парней, с которыми она встречалась. Сейчас эти парни казались ей подростками, почти детьми, — и уж совсем непонятно, как это она с ними гуляла, танцевала на дискотеках и едва ли не каждого мысленно примеряла себе в мужья: вот этот бы подошел ей, и тот неплохой, а вон парень, который танцует с подругой — и совсем хороший. Но потом она узнавала, что один из них бросил учебу и нигде не работает, другой пьет и курит. «Хорошенькие мужья!» — заключала она свои тайные думы, и снова оставалась одна, с мечтой об умном и красивом парне, и непременно о таком, чтоб он работал и был уважаемым человеком среди друзей и знакомых.

А этот, — вновь устремляла она взор на Курицына, — всем хорош: и интересен, и совсем нестарый.

Она даже представляла себя в его объятиях, но как только мысли ее доходили до этого момента, она сникала, и даже будто бы краснела, — вдруг начинала думать о себе плохо, живо представляла маму, которая пила вино, позволяла обнимать себя, громко и как–то нехорошо смеялась.

Вечером следующего дня, как и обещала Марголису, села к нему в машину и они поехали в ЗАГС. Юра казался бледным, нездоровым. Почти всю дорогу молчал, а Дарья была поглощена мыслью о том, что совершается в ее жизни, и не замечала ни его отрешенности, ни даже своего полубессознательного состояния.

В ЗАГСе она боялась только одного: как бы не упасть в обморок.

Играла музыка, напыщенно и важно шествовали его дружки, шаферы; начальница что–то торжественно говорила, а потом вручила им паспорта и свидетельства о вступлении в брак.

Несколько машин тронулось, и шумная ватага направилась в ресторан, который был рядом, и там их ожидали накрытые столы и сам директор руководил бригадой официантов. Но в суматохе как–то так вышло, что ее Юрочка куда–то отлучился и долго его не было, а потом один из его друзей шепнул ей на ухо:

— Произошло ужасное. Юрий поехал в аэропорт и оттуда ближайшим рейсом полетит в Москву.

И подал ей ключи.

— Это от его квартиры на канале Грибоедова. У тебя будет повар, камердинер, — Юра велел жить там.

Дарья машинально положила ключи в сумочку. Сосед справа поднес ей бокал с шампанским. Она его отставила, а потом незаметно поднялась и вышла на улицу. Пешком отправилась до курицынского дома и не помнила, как открыла дверь и пришла не на свой этаж, а в коридор, где находились кабинет и спальня хозяина. Ходила взад–вперед. Из приоткрытой двери спальни раздался голос Тимофея:

— Дарья! Это ты?

Она вошла в спальню. Курицын лежал на своей кровати.

— Я. А разве вы не видите?

— Вижу, да не понимаю: чего ты бродишь, как тень Гамлета?

— Я?.. Тень Гамлета?.. Я не тень, я вышла замуж.

— Замуж? Ты что буровишь, девка?.. За какой–такой замуж?

— А за такой. Мы расписались.

— С кем же? Уж не с Юрочкой ли Марголисом?

— Да, с ним.

— И что же? Почему же ты не с мужем?

Дарья молчала. Неуверенно шагнула к кровати, присела в ногах у Тимофея. Заплакала.

— Так чего же ты плачешь, дурочка? Ну, вышла и вышла. Я тебе не отец, и не дядя. Не спросилась — и ладно. Меня можно и не спрашивать. Но почему же ты одна?

На тумбочке зазвонил телефон. Говорил знакомый служащий банка. Сообщил, что в Москве арестовали какого–то «тайного олигарха», который работал в министерстве и устраивал многомиллионные сделки на подставных лиц. Одним таким лицом был и Юрий Марголис. Сейчас он вылетел в Москву, а в банк поступило распоряжение прекратить все операции до прибытия особой комиссии. Хорошо, что завод заблаговременно перевел свои деньги в другой банк. Тимофей тоже обрадовался, поблагодарил чиновника и положил трубку.

— Ну? — проговорил радостно. — Упекут твоего Юрочку, уж это как пить дать. А и ничего. Ты не убивайся. Помни русскую пословицу: «Что ни делается, все к лучшему». По таким–то, как Марголис, давно тюрьма плачет.

Положил ей на плечо руку — тяжелую, теплую.

— Дурочка! радоваться надо, а не плакать. Тю–тю, твой Юрочка, и — хорошо. Найдем тебе жениха. Настоящего, а не такого…

Она склонилась к нему на грудь и уж не плакала, а тихо всхлипывала и дрожала всем телом. И что–то шептала горячими губами. Курицын едва расслышал:

— С вами хочу.

— Со мной? Вот глупенькая! Я же старый, а ты еще несовершеннолетняя.

— Да нет, это Мамочка так всем говорила, чтобы деньги большие от клиентов получать. А мне–то уж давно девятнадцать исполнилось. А вы не старый. Совсем даже не старый. Молодой.

Курицын поднялся на подушке, прижимал к груди ее головку. А она продолжала:

— Люблю я вас. Только вас и больше никого.

Посыпались на пол ее туфельки, и она юркнула к нему под одеяло, а он прижимал ее и что–то говорил, но что он говорил, уж ни он, ни она не слышали. Великий инстинкт природы поглотил их в свою бездну, и наступил момент, когда они стали родными.