Бирюзовые серьги богини (СИ)

И только шаманы, собравшись вместе для совершения особого ритуала, держали злых духов на расстоянии от жертвы. Костры освещали ночь, от повторяемых заклятий крепла невидимая воздушная стена, а Стаж Тенгри синим облаком тумана окутал Великого Воина, потерявшего нить пути.

Когда холодные кораллы легли на грудь, Тансылу умиротворенно вытянулась на кошме, устремив взгляд в темное отверстие в потолке юрты. Снаружи слышалось потрескивание пламени. Шаманы молчали. То ли погрузились слишком глубоко в свои грезы, то ли спели все песни и теперь переводили дух. Стихия огня приняла эстафету от воздуха, распаляющего его с каждым дуновением ветра.

Аязгул не сводил глаз с лица Тансылу. Ее щеки алели румянцем, черные прямые брови стрелами, пущенными в разные стороны, очертили ровный бледный лоб. Прикрытые веки чуть подрагивали, крылья маленького носа раздувались при каждом вдохе. Тансылу облизывала губы — сухие, потрескавшиеся. Аязгул смочил их, положил свою руку поверх маленькой ладошки жены. Ее пальчики дернулись и затихли, и тут раздался треск. Одна из бусин лопнула. Следом вторая. Тансылу, казалось, ничего не слышит и не чувствует — она так и лежала неподвижно. Аязгул наклонился к ее лицу, ловя горячее дыхание.

— Не бойся, я еще жива, — сухо прозвучало в тишине.

Аязгул от неожиданности вздрогнул.

— Бусы… они лопаются…

— Да… слишком… велика сила… демонов, желающих завладеть… моей… душой…

Каждое слово давалось Тансылу с трудом. А бусы лопались и вместо красивой нитки розовых бус на груди женщины зияли дырами покрывшиеся чернью камни.

Голос шамана разорвал тишину. Удары в бубны рассыпались по всему стойбищу. По коже Аязгула поползли мурашки. Сильные голоса, словно отдохнув, восславили Тенгри, и он, сбросив свой халат, воззрел на землю приоткрытым глазом: четверть луны осветила небо, облака на котором расползлись клочьями. Демоны Эрлига, проиграв эту битву, ушли, но их шипение еще слышалось в степи: «Битва не закончена, лишь на время, лишь на время…».

Тансылу открыла глаза. По ее лицу струился пот, волосы слиплись и мокрыми прядями облепили лоб, шею. Аязгул намочил кусок ткани в чаше с водой и бережно, как дитя, умыл жену, собрал ее волосы, откинул назад и увидел на груди один камень, оставшийся целым — черный, длинный, с белым рисунком.

— Тансылу, ты поправишься, смотри, одна бусина не треснула, она такая же, какой и была!

Аязгул убрал почерневшие камни, и на тонком кожаном ремешке осталась одна бусина с начертанными на ней магическими знаками. Тансылу подняла руку, муж помог ей нащупать амулет. Она зажала его в ладошке и улыбнулась.

— Мама…

Слеза скатилась из уголка глаза и тонкой струйкой потекла к виску.

— Тансылу… — Аязгул не знал, что сказать, что сделать, — хочешь покушать? — оживился он, вспомнив про суп.

Тансылу одарила его нежным взглядом.

— Дай курт и травяного отвара.

Когда Тансылу поела, то попросила:

— Расскажи мне сказку, помнишь, как в детстве…

Охотник растерялся. В памяти ожила картина вечерней степи, когда они вдвоем лежали за курганом, рядом паслись Черногривый и Белолобый, а он рассказывал любимой о Тенгри и Умай.

— О том, как Тенгри увидел Умай?

— Нет, расскажи о твоем стойбище, где ты родился.

— О Маргуше! — Аязгул обрадовался.

Давно он не вспоминал родину, которая осталась в памяти разрушенным дворцом царя, занесенными песками домами жителей… Ни войны, ни пожары не смогли уничтожить жизнь в Маргуше, но природа! Пока была вода, щедро даруемая протекающей в оазисе рекой Мургаб, жизнь вокруг кипела, но река ушла, за ней ушли люди.

Аязгул лег рядом с Тансылу, облокотившись на руку и глядя в ее лицо, и начал рассказ: — Далеко-далеко, за бурными реками, за черными песками лежит древняя страна Маргуш. Много жило в ней славных людей, был у них царь, почитали они богов, строили хижины из глины, растили детей. Я родился тогда, когда все небо было усеяно сияющими звездами, и потому мой отец дал мне имя Аязгул — Рожденный Звездной Ночью…

Мелодичный голос Аязгула убаюкивал Тансылу. Она закрыла глаза и перед ее взором возникла прекрасная страна Маргуш — зеленый оазис на берегу реки, окруженный песками Черной пустыни. Люди — смеющиеся, работящие и среди них родители Аязгула и он — маленький мальчик с длинными волнистыми волосами и светлыми, как безоблачное небо глазами. Его взгляд похож на свет луны, а голос подобен воркованию голубя…

Чию-Шаго очнулась. Вода в озере закипела от окруживших остров демонов, протянувших руки к своей жертве. Встав, девочка сбросила накидку. Шерстяная юбка затрепетала на ветру, связки коралловых бус кольчугой укрыли грудь, охранные символы, начертанные на них, не подпускали демонов ближе, но силы духов-покровителей слабели: бусы трещали под напором алчных сил.

Глаза Чию-Шаго наполнились слезами, она оглянулась назад, но в тумане не увидела никого, кто бы мог прийти к ней на помощь. Вспомнив о Чинтамани, девочка достала его из передника и, раскрыв ладонь, вытянула руку вперед. Ветер опал, демоны притихли. В тишине гулко стучало сердце девочки, а ее мысли блуждали по далекой степи, связь с которой всю жизнь волновала незримыми образами.

В этот момент волей человека решалась судьба мира. Одна светлая жизнь как плата за зло, за слезы и кровь тысяч людей.

Девочка усмирила сердце, глубоко вдохнула колючий воздух высокогорья и впервые за свою жизнь сказала вслух:

— Будьте милосердны, боги… — и повернула ладонь.

Чинтамани упал и слился с другими камнями. Чию-Шаго вошла в воду…

Дух Великого Воина оставил тело Тансылу под утро, когда ее мятежная душа, наконец, обрела покой. Как и просила Тансылу, муж похоронил ее на берегу Йенчуогуз, недалеко от того места, где они впервые подарили друг другу себя.

Высокий курган вырос на холме, омываемом шумными весенними водами. Тансылу спала в нем, зажав в руке перстень с гранатом, а на ее груди среди других украшений покоился агатовый амулет с двумя лунами.

По степи пронесся клич, шаманы всех кочевий собрались у Батыр-камня. Каждый начертал на нем один символ, все вместе они составили заклинание, которое на протяжении веков, пока время и стихии не сотрут его, будет удерживать мятежный дух на земле, между вечностью и небытием, между добром и злом, сохраняя гармонию жизни в мире людей и во всем мироздании.

Глава 13. Душа Нежнее Шелка

Теплые, солнечные, но еще по-весеннему свежие дни дарили радость. Заливистая песнь жаворонков, журавлиное курлыканье сайгаков, чьи стада, мигрируя по степи, словно перетекали морскими волнами, оживление в стойбище — все звало к жизни!

Арман, расчесывал хвост любимому коню Базату и улыбался, жмурясь от яркого света. Крутые бока мышастого красавца — только что вымытые, с капельками влаги на шерсти — блестели на солнце. Закончив с хвостом, Арман принялся за гриву, поглядывая в выразительные глаза, прикрытые черной челкой.

— Что, доволен? То-то! Теперь скачи! — он шлепнул коня по крупу и тот, фыркнув, отряхнулся как собака и сорвался с места.

Арман отпрянул от коня под задиристый смех сына, который сидел рядом с бабушкой на широкой кошме, расстеленной перед юртой.

— И меня умыл! — вытерев лицо и руки поднесенным женой полотенцем, Арман присел рядом с сыном.

Озорные огоньки светились в его лучезарных глазах. Ежик черных волос завершался волнистой челкой, которая сейчас поднялась под напором ветра, как парус. Отец пригладил ее.

— Смеешься, а батыр? А кататься будешь?

Жаркын вскочил, как жеребец, потянул отца за руку.

— Идем, идем!

— Не-е-е! — возразила старая Батима. — Дайте коню просохнуть, успеете еще покататься, да и обедать пора. Слышу, Чулпан казан [16] открыла, давай, сынок, помоги, здесь дастархан накроем, хорошо сегодня, душа радуется.