Уэверли, или шестьдесят лет назад

Уэверли поднимался по лощине с тревожно бьющимся сердцем. Любовь со всей своей романтической свитой надежд, опасений и желаний сливалась в нем с другим чувством, которое ему так легко было определить. Он не мог забыть, как круто изменилась его судьба за одно это утро, и не мог предвидеть, в какую чащу трудностей она может его завести. Еще накануне он занимал завидный пост в армии; отца его, по всем видимостям, ожидало все растущее расположение государя – и все это рассеялось как сон. Сам он был обесчещен, отец попал в немилость, и теперь он стал невольным свидетелем, если не участником, тайных, мрачных и опасных замыслов, способных привести либо к низвержению правительства, которому он еще так недавно служил, либо к гибели всех участников заговора. Если бы даже Флора благосклонно отнеслась к его предложению, мог ли он питать надежду на благополучный исход всего этого дела среди треволнений надвигающегося восстания? Не мог же он думать только о своем благополучии и просить ее бросить Фергюса, к которому она была так привязана, и ехать в Англию, чтобы там вдали от событий дожидаться либо успеха замыслов брата, либо крушения его заветнейших надежд? И как мог он, с другой стороны, не рассчитывая ни на что, кроме собственных сил, примкнуть к опасным и скороспелым планам предводителя, устремиться с ним в один водоворот событий, стать участником всех его отчаянных и безрассудных предприятии, наконец почти отказаться от собственного мнения и от права судить, насколько справедливы и разумны его действия? Все это представлялось не слишком соблазнительным для тайной гордости Уэверли. А между тем что оставалось ему делать, если только Флора не откажет ему в своей руке, о чем в теперешнем возбужденном состоянии его чувств он не мог и думать без невыносимой душевной муки? Размышляя о сомнительных и опасных перспективах, раскрывавшихся перед ним, он добрался наконец до водопада, где, как предвидел Фергюс, он и нашел Флору.

Она была совсем одна и, как только увидела его издали, поднялась и пошла к нему навстречу. Эдуард попытался произнести несколько слов, не выходящих за рамки обычного любезного разговора, но понял, что не в силах продолжать в этом тоне. Флора сначала казалась столь же смущенное, как и он, но быстрее овладела собой и (неблагоприятное предзнаменование для Эдуарда) первая коснулась темы их недавнего разговора.

– Она настолько важна со всех точек зрения, мистер Уэверли, – сказала она, – что я не вправе оставлять у вас никаких сомнений относительно природы моих чувств.

– Не высказывайте их слишком поспешно, – воскликнул Уэверли в величайшем волнении, – если только они не такого характера, на который по вашему тону я, увы, не дерзаю надеяться. Пусть время… пусть мои будущие поступки… пусть влияние вашего брата…

– Извините меня, мистер Уэверли, – сказала Флора, немного покраснев, но голосом твердым и спокойным, – я никогда бы не простила себе, если бы помедлила выразить вам свое искреннее убеждение, что никогда не буду смотреть на вас иначе, как на уважаемого друга. Я в высшей степени несправедливо поступила бы по отношению к вам, если бы хоть на мгновение скрыла от вас свои чувства. Я вижу. что причиняю вам боль, и мне самой очень больно, но лучше сделать это теперь, чем позднее. О, в тысячу раз лучше, мистер Уэверли, испытать сейчас мгновенное разочарование, чем позже терзаться в дом их, изнуряющих сердце мучениях, вызванных поспешным и неудачным браком!

– Великий боже! – воскликнул Уэверли. – К чему вам предвидеть такие последствия от союза, где обе стороны равны по рождению, где судьба благоприятствует им обеим, где, если я осмелюсь так сказать, вкусы сходны, где вы ссылаетесь на любовь к другому и где вы, наконец, не отказываете в благоприятной оценке тому, кого вы отвергаете?

– Мистер Уэверли, – ответила Флора, – я действительно о вас такого мнения, и мнение это настолько высоко, что, хотя я предпочла бы умолчать о причинах моего решения, я готова вам их открыть, если вы потребуете от меня такого знака уважения и доверия.

Она села на обломок скалы, Уэверли поместился поблизости и стал умолять ее поскорее все объяснить.

– Я едва решаюсь, – сказала она, – рассказывать вам о своем душевном состоянии, так сильно отличается оно от чувств, которые обычно приписывают девушкам моего возраста, и, догадываясь о природе ваших, я с трепетом касаюсь их, чтобы не причинить страдания тому, кого я от всей души хотела бы утешить. Что до меня, то с самых ранних лет и вплоть до настоящего дня я желала лишь одного: восстановления на престоле моих королевских благодетелей. Я не в силах объяснить вам всю безграничную преданность мою этой единственной цели и откровенно признаюсь, что эти чувства совершенно поглотили меня и вытеснили мысли о так называемом устройстве собственной жизни. Только бы мне увидеть день их благополучного возвращения – и тогда мне будет безразлично, где жить, в шотландской ли хижине, во французском ли монастыре или в английском дворце.

– Но, дорогая Флора, почему же ваша восторженная преданность изгнанной династии несовместима с моим счастьем?

– Потому что вы ищете или должны были бы искать в предмете вашей привязанности такое сердце, для которого высшей радостью было бы заботиться о вашем счастье и отплачивать за ваши чувства романтической привязанностью. Человеку с менее обостренной чувствительностью и с менее восторженно-нежным складом Флора Мак-Ивор могла бы, возможно, доставить душевное удовлетворение, если не счастье; ибо, раз произнеся невозвратимые клятвы, она никогда бы не отступила от своего долга.

– Но почему, почему, мисс Мак-Ивор, вы считаете себя более драгоценным сокровищем для человека, менее способного любить вас и восхищаться вами, чем я?

– Да потому, что чувства наши были бы более согласны, а ею более притупленная чувствительность не потребовала бы от меня тех ответных восторгов, которых я не в состоянии испытать. Но вы, мистер Уэверли, все время обращались бы к той картине семейного счастья, которую способно нарисовать ваше воображение, и все то, что не доходило бы до вашей идеальной мерки, истолковывали бы как холодность и безразличие, считая, что моя восторженная преданность делу королевской семьи обкрадывает вас в тех чувствах, которых вы вправе были бы ожидать от жены.

– Другими словами, мисс Мак-Ивор; вы не можете полюбить меня? – произнес Эдуард упавшим голосом.

– Я могла бы уважать вас, мистер Уэверли, столько же, а может быть, даже и больше любого из людей, которых я когда-либо знала, но полюбить вас так, как вы этого заслуживаете, я не могу. О, ради вас самих, не стремитесь к такому рискованному опыту! Женщина, на которой вы женитесь, должна иметь пристрастия и мнения, которые будут слепком с ваших, интересоваться тем же, чем и вы; сливаться с вами в своих желаниях, чувствах, надеждах и опасениях; усиливать прелесть ваших удовольствий, делить ваши печали и подбадривать вас в грустные минуты.

– Но почему, мисс Мак-Ивор, вы, которая можете так хорошо изобразить счастливый союз, почему не хотите вы стать такой женой, какую вы описываете?

– Неужели вы меня до сих пор не поняли? – ответила Флора. – Разве я не объяснила вам, что все мои заветные чувства поглощены ожиданием события, над которым я не имею другой власти, кроме силы моих горячих молитв?

– А не могло бы согласие ваше, – сказал Уэверли, слишком увлеченный своей целью, чтобы отдавать себе отчет в том, что он говорит, – способствовать тому делу, которому вы себя посвятили? Моя семья богата и влиятельна, в принципе сочувствует династии Стюартов и при благоприятных обстоятельствах…

– Благоприятные обстоятельства, – повторила Флора с некоторым презрением.

– Сочувствует в принципе! Неужели такая вялая преданность приносит вам честь или приятна вашему законному государю? Вы знаете мои чувства, посудите же сами, как мучительно было бы мне занимать место в семье, где права, которые я почитаю священными, подвергались бы холодному обсуждению и признавались бы заслуживающими поддержки лишь тогда, когда они могли бы обойтись для своего торжества и без нее!