Суд герцога

— Вот этот листок прилепили к статуе Паскуино. Пол-Рима увидело его и вдоволь насмеялось, прежде чем мне доложили и я послал Кореллу сорвать этот мерзкий пасквиль. Прочтите, ваше святейшество.

Александр взял бумагу. В отличие от сына, злость не отразилась на его холеной физиономии. Какие-то мгновения она оставалась бесстрастной, а потом губы папы разошлись в улыбке.

— Чему вы улыбаетесь, ваше святейшество? — сердитым тоном, каковой в отношении отца позволял только он, полюбопытствовал Чезаре.

Тут Александр громко рассмеялся.

— А чего ты так рассердился? — он протянул лист Лукреции, приглашая ее прочитать написанное.

Но не успели ее пальчики коснуться бумаги, как Чезаре выхватил лист, вызвав ее недоуменный взгляд.

— Клянусь Богом, нет. И так уже насмеялись, — и он сурово глянул на отца.

Чезаре-то надеялся на сочувствие, взрыв негодования, но старшего Борджа пасквиль, похоже, лишь позабавил.

— Да перестань ты сердиться, — попытался успокоить сына Родериго. — Стишки остроумные, лишены привычной похабщины, да и не так уж и оскорбительны, — и он потер свой большой нос.

— Мне понятно ваше безразличие. Речь-то идет не о вас, ваше святейшество.

— Фи! — папа развел руками. — А если бы и обо мне. Стал бы я обращать внимание на жалкие писульки. Сын мой, у великих всегда полно завистников. То цена высокого положения в этом мире. Возблагодари Бога, что его заботами ты у нас далеко не последний человек. Иначе о тебе не писалось бы ни слова. Что же касается тех червей, что марают бумагу… Если их памфлеты остроумны, прости их, если глупы — не замечай. I

— Если вам того хочется, терпите эту дрянь, ваше святейшество. Терпение у вас воистину ангельское. Что же касается меня, то я раздавлю эту страсть к памфлетам. Добьюсь того, что эти мерзкие писаки подавятся той грязью, которую льют на меня. Если я найду того, кто написал эти строки, клянусь Богом, — Чезаре возвысил голос, — я повешу его, будь он хоть принцем.

Папа покачал головой. Добродушно улыбнулся.

— Будем надеяться, что тебе это не удастся. Этот поэт подает большие надежды.

— Подает, ваше святейшество. Но теперь ему остается надеяться на быструю смерть на виселице.

Улыбка папы стала шире.

— Чезаре, в отношении этих писак тебе следует брать пример с меня.

— Так я и сделаю. Я отдал приказ начать розыски этого рифмоплета. Когда его приведут ко мне, я найду способ выразить свое презрение к его творчеству. С этим безобразием надобно покончить.

Чезаре снова преклонил колено, поцеловал перстень на протянутой руке папы и удалился, белый от злости.

— Похоже, тебе немного не по себе, Анджело, — прошептал Бельтраме на ухо сопернику.

Анджело повернулся к нему. Он действительно чуть побледнел при гневных тирадах Чезаре, укрепив Бельтраме в мысли, что именно д'Асти является автором сатирических строк, разъяривших младшего Борджа, поскольку все знали об отношении поэта к семейству Александра IV. Подозрение это, рожденное из стремления любым путем разделаться с тем, кто преградил ему путь к сердцу Лавинии, основывалось и на известной склонности Анджело к сатире.

Впрочем, миланец и не мог иначе относиться как ко всем Борджа вообще, так и к Чезаре в частности, тем более что в доме кардинала Сфорца-Рьярьо, у которого он служил и чей род в немалой степени пострадал от деяний герцога, едва ли к тому испытывали должное почтение. И действительно, плодовитый Анджело меж тысяч строчек, восхвалявших Лавинию, успел чиркнуть те несколько, что высмеяли, и довольно-таки удачно, затянутого в сталь и кожу победоносного покорителя Италии.

Последняя фраза Бельтраме встревожила Анджело. Он было подумал, что подозрения неаполитанца базируются не на логических выводах, но на какой-то улике, оставленной им и попавшей в руки его соперника. Но тут же отогнал эту пугающую мысль и попытался объяснить свою внезапную бледность.

Рассмеялся и пожал плечами, словно избавляясь от охватившего его неприятного чувства.

— Да, ты прав, — признал он. — В присутствии герцога Валентино я всегда чувствую себя не в своей тарелке. Так он на меня действует. Наверное, врожденная антипатия. Ты никогда не испытывал ничего подобного, Бельтраме?

Тот пренебрежительно хмыкнул.

— Нет. Наверное, потому, что у меня чистая совесть.

— О, совесть святого, я в этом уверен, Бельтраме, — согласился Анджело и, заметив, что Лавиния за это время успела отойти к своему брату, повернулся, чтобы последовать за ней, ибо Марко Фрегози был его другом.

Таким же, как до недавней поры и Бельтраме. До того, как они оба стали искать благосклонности Лавинии, Анджело и Бельтраме всюду появлялись вместе, неразлучные, словно Орест и Пилад. Теперь же огонь их дружбы обратился в пепел, о чем Анджело искренне сожалел. Он пытался возродить былое, но Бельтраме с каждым днем выказывал все большую враждебность, и Анджело таки осознал, что ему надобно остерегаться человека, которого совсем недавно любил всем сердцем. А Бельтраме и не пытался скрывать свою ненависть к более удачливому Анджело.

Следующим днем, уже клонившимся к вечеру, на изумрудной лужайке в саду над древним Тибром стояли Лавиния и два ее кавалера.

Неожиданное появление Бельтраме не на шутку рассердило Анджело. И он знал, что те же чувства испытывает и Лавиния, ибо они с нетерпением ждали этой встречи наедине. Но ему не оставалось ничего иного, как за улыбкой скрыть свое раздражение.

Юная Лавиния облокотилась белоснежной ручкой на громадный замшелый валун и чуть улыбалась, зажав в острых зубках стебелек кроваво-красной розы, одной из немногих, что распустились в это время года. Полуопущенные веки с Длинными ресницами прикрывали большие черные глаза и иногда поднимались, чтобы одарить взглядом одного или второго.

Кавалеры же, каждый негодуя из-за присутствия другого, не скупились на комплименты девушке, не подозревая, какой бедой грозит им эта алая роза, не догадываясь, что одному из них придется заплатить жизнью за обладание ею.

Бельтраме, не забывший о вчерашних подозрениях, и надеясь сбить спесь с Анджело, который вел разговор и шутками своими раз за разом вызывал смех Лавинии, в этом Бельтраме тягаться с ним не мог, вновь упомянул о пасквиле, столь разъярившем Чезаре Борджа.

Но Анджело добродушно рассмеялся.

— Всегда он такой, — обратился к Лавинии, словно извиняясь за Бельтраме. — Череп в пещере отшельника. Напоминание о том, что надобно побыстрее забыть.

— Я понимаю, почему тебе этого хочется, — мрачно ответствовал Бельтраме.

— Так если тебе ведомы мои желанная, ты мог бы и уважить их.

И тут Лавиния, чтобы изменить тему разговора, подоплеку которого не понимала, но чувствовала в нем скрытую угрозу, игриво погладила щеку Анджело розой, говоря при этом, что должна наказать его несносную дерзость.

— Наказание это скорее смахивает на поощрение, — руки его сомкнулись на розе, глаза улыбались возлюбленной, вел он себя так, словно соперник и не стоял в паре шагов от них.

Бельтраме густо покраснел, насупился.

— Вы сломаете цветок! — воскликнула Лавиния, а в тоне и взгляде было столько заботы, словно речь шла не о розе, а о сердце Анджело.

— Если в вас столько жалости к цветку, мадонна, ко мне же — ни капли.

— Тогда из жалости я отдаю его вам, — и она отпустила стебелек, оставив розу в руках Анджело.

— Из жалости ко мне или розе? — страстно спросил тот.

— Обоим, — рассмеялась девушка и скромно потупила взор.

— Ах, мадонна, — вмешался Бельтраме, — не отказывайте ему в жалости. Я не возражаю. Скоро нам всем придется пожалеть его.

Лавиния с тревогой глянула в суровое лицо неаполитанца, затем вновь рассмеялась.

— О, мессер Бельтраме, да вы, я вижу, сердитесь. Из-за розы? Их еще много в этом саду.

— В саду, да. Но нет среди них той, что мне понравилась, которую я только что молил вас подарить мне. Она безвозвратно погибла.