Лондонские тайны

— Скоро ли ты кончишь? — обратился отец к Ровоаму, подойдя к столу.

Стул, на котором сидел немой задрожал и я поняла, что Ровоам сделал ошибку.

— Негодяй! — вскричал в бешенстве Измаил. — Я предупреждал тебя беречь вексель! О, ты дорого заплатишь мне за это!

Вот что произошло. Отец мой приказал Ровоаму срисовать подпись князя, для того, конечно, чтобы при случае употребить ее в дело. Но бедный немой совершенно растерялся и копируя подпись, проводил по ней не обыкновенным, назначенным для этой цели, инструментом, но острой граверной иголкой, которая и прорезала бумагу.

На Измаила было страшно смотреть. Глаза его налились кровью; в лице его было судорожное движение, губы раскрылись и изо рта смотрел ряд сжатых, скрежетавших зубов. Мне пришло в голову, что пришел конец для немого, который был неподвижен, как статуя. Только капли холодного пота, катившиеся по лбу его давали знать, что в нем еще сохранилась жизнь.

Пробыв с минуту перед своей жертвой, как бы намереваясь растерзать ее собственными руками, Измаил бросился к стене, схватил висевшую на ней плеть со свинцом и в ту же минуту стул Ровоама задрожал. Я зажмурила глаза, я слышала, как сыпались удары на спину несчастного… О, что я чувствовала, милорд!

Вдруг дикий, неестественный крик вылетел из груди несчастного. Глаза мои невольно открылись. Один прыжок — и Ровоам стоял перед своим мучителем. Страшная борьба завязалась между ними, только слышно было глухое хрипение немого и свист плети. Спустя минуты две Измаил лежал на полу. Ровоам сжал ему горло, уперся одним коленом в грудь и оскалив длинные, белые зубы, дико смеялся. Другою свободной рукой немой схватил со стены длинную веревку и крепко связал моему отцу руки и ноги.

Все это я видела, милорд, и не могла шелохнуться. Ужас сковал все мои члены, мне представлялось, что мне снится страшный, фантастический сон.

Глава пятьдесят третья

ПРИГОВОР

Продолжение рассказа Сюзанны

Связав Измаила, Ровоам испустил дикий крик, ринулся к двери и исчез. Прошло несколько минут и он вернулся в сопровождении полицейского чиновника и двух констеблей. Едва переступив порог комнаты, немой с судорожной живостью стал указывать на все подозрительные вещи, которые находились в мастерской моего отца. Полицейский чиновник, шедший за ним, был невысокого роста, худощавый. На носу у него были тяжелые серебряные очки. Окинув быстрым взглядом всю комнату, он сел на стул около связанного Измаила, которого Ровоам вытащил на середину комнаты.

— Как ваше драгоценное здоровье, мистер Спенсер, — сказал чиновник. — Мы с вами старые знакомые! По правде сказать, вы затеяли плохую игру. Доказательства налицо, мое дело только запечатать эту комнатку, в которой вы успели собрать коллекцию самых интересных вещей! А потом я попрошу вас за мной в тюрьму, мистер Спенсер. Развяжите ему ноги, — продолжал он обратившись к констеблям, — а руки оставьте связанными!

Между тем немой вывел меня из-за перегородки. Измаил, при моем появлении, бросил на Ровоама страшный взгляд, но не сказал ни слова.

— Что это за девушка? — спросил полицейский чиновник. — Говори немой, что это за девушка? Ты молчишь… в тюрьму ее!

Констебли приблизились было ко мне, но Ровоам загородил им дорогу и показывал им что-то знаками.

— Что он размахивает, как телеграф, сказал чиновник. — Я готов прозакладывать голову, что знаки его что-нибудь да выражают. Объясняйся, приятель, толковее.

Ровоам взял мою руку и приложил к своему сердцу.

— А-га! Вот штука-то в чем, — сказал чиновник. — Это другое дело, только… я все еще маленько тут не пойму…

— Неужели вы не понимаете, что он желает сказать вам, что эта девушка — его дочь? — сказал Измаил, небрежно пожав плечами.

— Чувствительно вас благодарю, мистер Спенсер, теперь я понял, теперь я раскусил, что эта девушка дочка немого, — так ведь? А поэтому мы не имеем никакого права арестовывать ее.

Мы оставили мастерскую. Констебли повели моего отца. Чиновник запер дверь и приложил к ней печать. Что ожидало Измаила, этого я еще не знала. Его невозмутимое спокойствие и в особенности шутки арестовавшего его чиновника, не позволяли и мысли прийти в голову, что дело шло о жизни моего отца. Его увели. Я осталась дома с немым и, побежденная усталостью, опустилась на диван, где пролежала несколько минут в забытьи. Раскрыв снова глаза, я увидела Ровоама, в невыразимом волнении расхаживавшего по комнате. Лицо его вместо дикой радости выражало теперь глубокое раскаяние. Он бил себя кулаком в грудь и плакал, как маленький ребенок. Как я уже говорила вам, с моим отцом его связывали какие-то таинственные узы, разорвать которые могло только крайнее бешенство. Когда он пришел в себя, он горько раскаивался в своем поступке и плакал.

Когда он увидел, что я очнулась, он бросился ко мне и ударяя по карманам, наполненным золотой, повлек меня к двери. Я не сопротивлялась, что могло удержать меня в этом доме?

Герцогиня де Жевре, наконец, проснулась. Она с ужасом глядела в темноту, протерла глаза и все вспомнила.

— Ну, — проворчала она с досадой, — нечего сказать, хороша я! Сколько проспала, пожалуй, часа два будет. Племянница моя Бог знает что насказала этому взбалмошному Ленчестеру. Надо благодарить Бога, что еще здесь нет плута Тирреля!

Кто-то сильно сжал ее руку.

— Плут Тиррель здесь! — сказал шепотом слепой.

По коже герцогини прошел мороз и она едва не закричала. Тиррель зажал ей рот.

— Вы здесь, милорд! Клянусь вам…

Молчи! Ты хорошо сделала, Мадлен, что уснула, потому что речь здесь шла о таких вещах, о которых тебе незачем и знать.

— Милорд, простите…

— Да молчи же, глупая! Неужели могло прийти тебе в голову, что я сержусь на тебя? Теперь мне не до тебя. Не мешай мне слушать и спи себе, пожалуй, сколько хочешь.

Слуга подал свечи в гостиную, где сидели Бриан и Сюзанна.

Моя история подходит к концу, продолжала Сюзанна. Ровоам нанял небольшую квартирку, близ Ньюгейтской тюрьмы, куда посажен был мой отец. Ровоам захватил с собой весьма значительные деньги, большую часть которых употреблял на то, чтобы смягчить участь Измаила. Бедный немой горько раскаивался, казалось, он жалел о времени своего рабства и готов был своей жизнью спасти мучителя, который обращался с ним, как зверь, в продолжение стольких лет.

Я не могу сказать, сколько дней мы прожили в нашей маленькой квартирке. Однажды к нам явились полицейские и повели нас в Ольд-Бейлей. В судебной зале нас заставили поцеловать книгу, которой я ни разу не видала в доме моего отца — Библию, милорд. Нас стали допрашивать. На все вопросы, которые задавали Ровоаму, он делал отрицательные знаки. Я же подтверждала все обвинения, не понимая знаков, которые делал мне бедный немой. Когда кончился допрос, я инстинктивно посмотрела на скамью обвиняемых, где теперь сидел мой отец. Он с улыбкой кивнул мне головой. Лицо его выражало совершенное спокойствие.

Когда стали читать обвинительный акт, то я узнала, что, кроме подделки векселей, отец мой занимался грабежом и разбоем. Не правда ли, милорд, это ужасно! Обвинитель закончил свою речь обращением к судьям, энергично настаивая, чтобы был произнесен смертный приговор.

После обвинителя поднялся со своего места защитник Измаила. Это был молодой человек, свеженький, румяный.

— Молодой человек, — обратился к нему Измаил с некоторой дерзостью, — я вполне уверен, что вы скажете прекрасную речь, но, право, не имею нужды в вашей защите и не понимаю, зачем попусту терять нам драгоценное время.

— Смирно! — вскричал ольдерман, ударив молотком по столу.

Адвокат не ответил ничего Измаилу, но, обратившись к судьям, начал свою речь, в полной уверенности, что он фактически докажет невиновность обвиняемого. Эти слова обрадовали меня, у меня явилась надежда. Но она скоро меня оставила. Молодой адвокат говорил почти два часа сряду, но совсем не о деле моего отца. Он описал несчастия народа Израильского в Египте, жестокость фараонов. Потом, говоря о подделках, он силился доказать, что гравировка на дереве изобретена в 15 столетии и что книгопечатание некогда заменялось письмом. По окончании его речи в публике пронесся одобрительный шепот. Все находили, что речь молодого адвоката была прекрасна, родные его плакали от радости.