Митяй в гостях у короля

— Ну, что ты удивляешься! — вскинула на него свои прекрасные глаза Мария. — Мой Аркаша — какой-то министр паршивенький, у Герарда в приемной на карачках ползал, а и то тысячу минимальных зарплат отхватывает. Это у них демократией называется. Чего хочу, то и ворочу.

— Мария Владимировна, душечка, не будь ты такой язвой. Речь идет о законности. Назначил себе такую зарплату — получай. Все законно. Таких смельчаков уважать надо. И ты позвони Митяю, пусть не трогает вкладов господина Герарда. А если и тронет, то лишь в двух банках: в «Нью-Йорк-сити» — там на счету Кибальчиша семьсот сорок миллионов двести тысяч долларов лежит — эти пусть пошлет в Якутию и Ханты-Мансийск, там люди уже замерзать начали, ну, еще со швейцарского счета — в Женеве у него…

Дмитрий окинул взглядом сжавшегося от страха Герарда…

— …пятьсот двадцать четыре миллиона положено — пусть эти пошлет — в Северодвинск, например. Там господин Кибальчиш по заданию американцев завод подводных лодок остановил.

Наклонился к Герарду:

— Вы не возражаете?.. Ну, вот, с вами все порешили. А теперь господин генерал… С ним будет посложнее. У него жена в Одессе русско-израильский банк держит, всю валюту генерал через него пропускает…

— Какие у меня деньги? — трубно зарычал Гусь. — Откуда им взяться?

— Источники? У Митяя все записано: кто, где и сколько вам давал на избирательную кампанию. Все до центика учтено. Вам бы я посоветовал самому отдать государству денежки, а то как Митяй потрошить станет — тут и вскроются все ваши гешефты.

— Я русский! — вдруг вскричал Гусь.

— Русский, русский, только матушка и батюшка вашей женушки Лии Азбестовны в Тель-Авиве проживают. Наш компьютер и эти сведения имеет. И многое другое держит в памяти. Но позвольте! — повернулся он к генералу. — Ваша супруга вполне приличный человек, и даже очень интересная. И процент с украинцев небольшой берет: кажется, двенадцать или четырнадцать годовых. Мы к таким людям претензий не имеем.

Пожалуй, труднее всех давался этот разговор Гальюновскому; он среди российских политиков слыл за бедняка, и с телеэкрана признавался, что до сих пор живет в блочном доме, в квартире из двух комнат, и что одну он только преследует цель: помочь русскому народу, обиженному, оскорбленному и во всем обделенному. Имя у Гальюновского мудреное: Вольф Агамирович, а что такое Агамир — никто не знает. Сам он говорит: я и в глаза не видел папашу; родился и вырос без него. И какой он национальности, не знаю. Но всем известно, что маму он очень любит, мама у него Варвара Федоровна, из поморов, из тех же мест, где на свет появился Михайло Ломоносов. Показывал он по телевизору и Варвару Федоровну, и сестер своих — Машу и Глашу. Розовощекие, златокудрые славянки. Зато и возлюбили же Гальюновского, сразу возлюбили, с первых его публичных выступлений, — и дружно побежали за ним, как стадо баранов. Как же! Он хоть и какой-то Агамирович, а поди как хорошо слово «русский» выговаривает. За время-то советской власти мы свое звание совсем позабыли. Слово «русский» только в пьяном застолье произносили, а если в школе или институте — там и вовсе под запретом это слово было, а тут человек выходит на сцену и громко этак говорит: «русский!» Слово это президент не знает, никто в Кремле не может выговорить, и даже лидер оппозиции — человек с какой-то манчжуро-уйгурской фамилией — и он, выдающий себя за вождя всего народа, не знает, как называется этот самый народ. Слово «русский» говорить он так и не научился. Вначале-то ждали от него: вот-вот научится, ну, еще немного — месяц, другой… Нет, не научился. И стали от него нос воротить. Для народа-то что главное? — скажи ты ему, как говорил Суворов: «Я русский, какой восторг!» И он бы побежал. И в такой бы раж вошел… Все заборы бы переломал. Нет, не назвал их русскими лидер оппозиции, а вот Гальюновский — назвал. И рванулись было за ним, а потом — глядь: один раз в трясину поволок, другой раз… Ну, и поотстали. Уж на что неразумные, а тут подвох разглядели. Увидели, что не зря, выходит, папашу-то его мудреным именем назвали. И остались от Гальюновского слава дурная да деньги в иностранных банках. По ним-то можно судить, кому он служил и куда хотел затащить доверчивых русских.

А вообще-то надо правду сказать: российского политика хоть эфиопом назови — не обидится. Одного он только боится: как бы его с Тель-Авивом не повязали.

Вечером отходил самолет, на котором Дмитрий и Мария летели в Россию вызволять семейство Евгения.

— Господа! — возвестил хозяин. — Мы сегодня вылетаем в Москву.

— Мы тоже, — сказал Гальюновский. — Надеюсь, вы подбросите нас до аэропорта?

— Мы летим служебным рейсом.

— На самолете короля?

— Да. Его величество предложил нам и самолет, и охрану. Сказал об этом с умыслом: пусть не замышляют всякие козни.

— Возьмите же и нас с собой.

— Пожалуйста, но об этом мне нужно договориться…

Набрал номер телефона и изложил суть дела. Разрешение хоть и не сразу, и без удовольствия, но было получено.

И вот они в воздухе. Дмитрий порывается рассказать политикам о цели их путешествия, но Мария дернула за рукав.

— Ни в коем случае!

Дмитрий выразил недоумение:

— Да я и принимал их ради этого.

— Забудь думать! — повторила Мария. — Я знаю, где они. Дмитрий пожал плечами и больше об этом не заговаривал.

В Москве их никто не ждал.

В аэропорту взяли такси и через час были дома. Вахтер в парадном подъезде нимало удивился, заметив в окошке Марию. Он знал ее и уважал. На весь подъезд она одна была тут русская и давала Петровичу, бывшему еще недавно начальником цеха на заводе «Динамо», деньги на содержание его больной жены и четырех детей. Близилась полночь, дом отходил ко сну, но Мария не торопилась подниматься наверх, а прошла вместе с Дмитрием в комнатку вахтера и расположилась на диване, как дома.

— Рассказывайте, как вы тут живете? Как Аркадий?

— Аркадий Борисович стал важным человеком, без его подписи теперь не передается в частные руки ни один завод. Он, можно сказать, хозяин всех наших богатств — и тех, что мы создали за время советской власти, да и тех еще, что от царского времени нам остались. Важный он стал и погрузнел. Вам его не узнать.

— Квартиру, небось, превратил в вертеп?

Петрович отвел взгляд в сторону, не хотел огорчать Марию.

— Ну, ладно. Вы ему не звоните, мы тихонько пройдем. Замки-то он не заменил?

— Не заменил. Старые замки у вас.

Поднялись на шестой этаж, и Мария открыла замки металлической двери. Вошли в коридор, а из него в большую гостиную. Из дальних комнат доносился голос Высоцкого — любимого певца Аркаши, там же звенели девичьи голоса. Мария, взглянув на Дмитрия, улыбнулась:

— Узнаю своего муженька.

Прошли в комнаты Марии — их было три, и ванная, и туалет; и рядом за стеклянной дверью зимний сад на сорок квадратных метров. За другой дверью лестница на второй этаж и в бассейн. В квартире было четырнадцать комнат. В двух из них на втором этаже находилась прислуга — пожилая женщина и совсем молодая.

Приняли душ, переоделись, и Мария стала накрывать легкий ужин. Тут в соседней большой гостиной послышались беготня, смех, возня. Мария растворила настежь дверь, и им открылась библейская картина: две обнаженные наяды и столь же откровенно неодетый толстяк с огромным животом и короткими ножками…

— Ну, ну… Чего же вы смутились? Продолжайте, а мы посмотрим на вас. Такого и в театре на Таганке не увидишь. Содом так уж содом…

Девочки юркнули в дверь соседней комнаты, а хозяин всех богатств России, как-то неуклюже и смешно виляя вислым задом, шмыгнул в дверь другую. Но скоро он, в шелковом, невообразимо нарядном халате и с высоко поднятой головой, вновь явился в гостиной. И стал что-то объяснять, но Мария схватила его за ворот халата и поволокла в коридор. Вышвырнула за дверь и со звоном щелкнула замками. Вернулась в гостиную, а здесь в великом смятении ее ожидали две юные красавицы.