Голгофа

— Ну, будет тебе. Чего уж!..

Соня выпила капли, вытерла глаза, виновато улыбнулась.

— Простите меня. Нервы. Мои проклятые нервы!..

И, немного помолчав, добавила:

— От радости я. Ведь мы так редко видим своих родных российских людей, а тут сразу четверо, да еще из Ленинграда.

Беседа расстроилась, гости сидели молча, каждый на свой счет принимал вину за неловкую и печальную сцену. Первым поднялся Качалин, поблагодарил хозяйку, хозяина и Гиви Шахта за прием и угощение. Прощались и другие гости и скоро удалились. Шахт вышел вслед за ними, повез их на машине в гостиницу.

В досадливом раздражении, с чувством жалости к Софье, клеймил ее мужа:

— Алкаш запойный, что вы хотите? Он и в Ленинграде пил, а если стал директором, то не потому уже что был таким умным.

— Завод купил, наладил производство, — защищал его Николай Васильевич. Он, кстати, знал Ленинградский завод авторучек и, будучи в Италии в служебной командировке, по поручению Госплана, заказывал для этого завода оборудование. Слышал и фамилию Бутенко, директора завода, но лично с ним не встречался.

Шахт небрежно взмахнул рукой:

— Знаем, во что он ему обошелся, завод этот! Как только началась приватизация, мальчики–чубайсята создавали группы акционеров, выдавали им кредит, а за него отдавали в собственность заводы. Николай и сам не помнит, как стал совладельцем завода, а потом, когда корпуса и все здания были запроданы, ему дали три контейнера станочков, да на счет в Перте положили круглую сумму, и сказали: валяй в Австралию, пока тебя тут за развал завода не кинули за решетку. А тут, в Перте, лишь бы деньги были. Ставь любое дело.

Качалин хотел бы спросить, а сколько же денег перевели ему в Перт, и Николай Васильевич, и Нина Ивановна о том же думали, да говорить с Шахтом не хотелось, в ушах еще стояли рыдания Сони, и думалось каждому, что ни деньги, ни три контейнера со «станочками», уплывшими в Австралию, счастья женщине не принесли. Да и сам он ходит по коврам своего прекрасного дома как затравленный зверь и клянет «перестройщиков–демократов», обманувших народ сладкими речами и под шумок разрушивших, растащивших заводы и фабрики, создававшиеся трудом целого поколения трехсотмиллионного народа, красу и гордость русского государства, а затем и само государство как–то тихо и незаметно обрушили изнутри, — об этом сейчас думали пассажиры роскошного американского лимузина, который был тут собственностью не то Бутенко Николая Амвросьевича, не то его жены Софьи, которой, верно, уж никогда не сидеть за рулем, а, может, и Шахта — человека малопонятного по образу жизни, недоступного по чувствам и таинству мышления.

Гиви Шахт. Почему Гиви? Какой народ называет своих детей этим шаловливым, несерьезным именем? Несомненный еврей по рождению носит это грузинское, но, впрочем, идущее к нему имя…

Молча разошлись по номерам, а в номерах залегли в кровати и, уставшие от сильных, почти стрессовых впечатлений, скоро уснули и крепко спали до позднего утра.

Женщин разбудил резкий телефонный звонок. Говорил Бутенко:

— Алло, сеньориты, ласточки российские, чайки балтийские, довольно спать! Я жду вас у подъезда гостиницы, хочу пригласить на завтрак в ресторан «Эйр».

— У нас есть начальство, — они диктуют нам порядок жизни. Но зачем же вам ждать у подъезда, — заходите к нам в номер.

— Ну, хорошо. Я буду у вас через полчаса.

Положил трубку и пошел в гостиничный ресторан к хозяину. Ворвался как ветер:

— Сударь! У вас есть золотая посуда?

Негр неопределенного возраста, без шеи и затылка, грузный и тяжелый, как немецкий канцлер Коль, поднялся навстречу.

— Нет у нас золотой посуды, а разве таковая бывает?

— У нас русские все едят на золотой посуде, даже бомжи и нищие. Как же мы будем кормить царственных особ из России?

— У нас есть серебряная посуда, — чистое серебро! Мы называем его русским.

— Ну, хорошо, — смилостивился «новый русский» Никос — Лай, — так его тут называли, — помогите составить мне меню завтрака. Блюда должны быть национальными, австралийскими.

— Многие наши блюда из живых креветок, они похожи на червяков, и русские их не едят.

— Не надо червяков! Давайте мелких, только здешних, австралийских рыбок, одних пожарьте в сметане, других — в масле, а третьих в молоке, и так, как это умеете вы. Я у вас бывал, мне нравятся ваши заливные акульи плавники, филе из креветок — все рыбное, ну и, конечно, больше зелени, саванной, а также фруктов, и тоже австралийских. А? Будет все это?..

Хозяин ничего не сказал, но неспешно поднялся, кивнул головой, что означало: будет сделано, только ему нужно время. Он знал этого шумного, веселого «нового русского». Никос — Лай не еврей, не кавказец, как все другие. Хозяин ресторана и это знал. И еще он знал, что этот настоящий русский на окраине города купил полусгоревшие корпуса какого–то завода и чуть ли не своими руками его отделал. Привез из России оборудование и наладил производство авторучек. Они отличались надежностью и имели перо из настоящего золота. Но, что самое важное, стоили в два раза дешевле американского «паркера», английских, немецких ручек, — и скоро те прогорели, их перестали покупать. А потом стали говорить, что пертские ручки завоевали рынок Африки, проникли в Америку и теснят там продукцию местных хваленых заводов.

Хозяин ресторана был и сам искусным поваром, засучил рукава, призвал на помощь кулинаров и стал приготовлять завтрак на пять персон. А Николай вышел в город и направился в магазин за цветами.

В номере он появился с опозданием на пятнадцать минут.

Встретила его Нина Ивановна, — раскрыла дверь широко и сделала чуть заметный элегантный поклон, которые могут делать лишь хорошие балерины, и несколько сонным, еще не звонким голосом проговорила приветствие, пригласила пройти и показала на кресло. Она была в длинном, отделанном тонкими полосками меха халате, — купила его в Америке в посольском магазине, и с волосами, находившимися в том художественном беспорядке, который особенно украшал женщину, — и Нина Ивановна знала это; и голос ее хотя и был еще недостаточно чист, но мягкий музыкальный тембр и ласкающая интонация, точно голос мифологической сирены, завораживали каждого, кто с ней общался. Нина Ивановна и это знала, и как истинный музыкант нажимала на те педали и клавиши, которые озвучивали ее обаяние и непохожесть на всех других женщин.

Она хотела нравиться, но не могла и предположить, как сильно понравилась этому молодому, полному энергии мужчине, как быстро завлекла его в свои сети и как с каждой минутой все туже сжимала его в своих незримых объятиях.

Сценарий завтрака, задуманный Никос — Лаем, расстроился в одночасье: Качалин с Николаем Васильевичем, как доложила дежурная по этажу, поднялись рано и куда–то поехали с Шахтом. Николай Амвросьевич опечалился при этих известиях, но ненадолго. Хорошее настроение тут же вернулось к нему, как только он увидел Нину Ивановну. Теперь она была в легком, почти воздушном платье, предназначенном для прогулок на южном побережье, и выглядела моложе своего возраста лет на десять.

— Здесь, у Бога на дне колодца, — он так называл Перт, — так же, как и повсюду в мире, не принято спрашивать женщин о возрасте, но мне кажется, вам немного больше лет, чем Александре.

Нина Ивановна смеялась, ее не смущал такой дерзкий комплимент, но она бы не хотела, чтобы Николай Амвросьевич заблуждался на счет ее возраста.

— К сожалению, это далеко не так, — заговорила печально, — это даже и совсем не так. Я старушка, и пора любви для меня давно осталась позади.

— Ну, ну, ну! — знакомая серенада. И как бы я ни хотел узнать ваш возраст, спрашивать не стану. Я бы даже очень хотел, чтобы лет вам было вдвое больше того, чем показывает ваша внешность, — я бы тогда рядом с вами не выглядел глубоким стариком.

— Мне тридцать шесть лет, а кажется, что я уже прожила четыре жизни.

— Только–то! А мне сорок два. И кажется мне, что и одну–то жизнь я еще не начинал.