Голгофа

К тому времени Моисей и все те, кого он водил по пустыне, вымерли, остались их дети, они–то и составили ядро жидовского племени.

Соня спорила с Николаем:

— Чушь ты несешь!.. Мало ли что выдумает какой–то историк, а ты ему веришь.

— Но, может, у тебя есть версия повернее?..

Николай с тех пор, как он волею страшных и почти фантастических обстоятельств очутился на юге Австралии, сильно переменился к жене, выписывал из России все больше и больше русских патриотических газет, а там много писалось о евреях, о том, как они захватили власть в России, — он все больше проникался ненавистью к евреям и не скрывал этой ненависти от своей жены. Прямо в лицо бросал ей оскорбления:

— Ваше, жидовское племя!.. Субчик–то, Субчик — он и не Субчик вовсе, а Филькинштейн. А я‑то, дурак, понять не мог, почему это он с такой яростью принялся разрушать ленинградские заводы. И нынешний губернатор, как мне пишут друзья из Питера, окружил себя евреями и служит им, а премьер- министр Черномырдин — немец будто бы, а помощники первых лиц в государстве — Ястребжемский, Шабдурасулов, — тьфу, гадость!.. Министр иностранных дел Примаков, он же Киршблат, а первый заместитель у него Иванов… Да он такой же Иванов, как я Назарбаев! — кричал Николай и размахивал кулаками перед носом жены, как будто бы она расставляла чужеродных, ненавидящих Россию людей в кремлевских кабинетах.

— О, Господи! Да за что же такая напасть на Россию!..

Интересно, что Николай Амвросьевич Бутенко, директор завода «Союз», живя в России, читал одну газету «Правда» и был спокоен и благодушен, как сама эта газета, которую было справедливее называть «Неправдой». Он иногда мог сказать:

— Надо же! В России на такую большую должность поставили нерусского. Не слишком ли много нерусских начальников у нас в России?

В другой раз скажет:

— А ты знаешь, Соня, почему нашего знакомого поставили директором завода?.. Женат на еврейке! Вот оно в чем дело. Кажется, в нашем любезном отечестве и должность русскому человеку нельзя получить, если он не женится на такой кукушечке, как ты.

На себя он это явление не распространял; был уверен, что его–то назначили директором исключительно по деловому признаку. Ну кто же еще мог стать директором завода авторучек, если ручки эти он конструировал, он же разработал для них все остроумные и надежные узлы и детали. Это ведь он, еще будучи главным конструктором, создал все семейство ручек, завоевавших мировой рынок, потеснивших с него и американский «Паркер», и китайскую «Шину», и немецкий «Старк». Кого же другого можно было назначить директором завода?..

Не знал тогда Николай Амвросьевич Бутенко, что и в райкоме партии, где он был на учете, и в промышленном отделе обкома сидели жучки–невидимки, которые словно через сито просеивали каждого вновь назначаемого руководящего работника, и для них важен был не ум нового кадра, не его заслуги, а лишь одно–единственное условие: ночная кукушка с любезным для их слуха именем Соня, Сара, Броха, а если не имя ее собственное, то имя ее мамеле, папеле, бабушки, дедушки. И то, что механизм этот налаживался с самого первого дня установления советской власти, а в годы Сталина, Кагановича, Берия стал ювелирно отлаженным и совершенным, — этого Николай, сын крестьянского мужика Амвросия, конечно же, не знал. Он только теперь, залетев на берег Индийского океана за пятнадцать тысяч километров от России, стал задумываться об этом и составлять на этот счет свои инженерные алгоритмы. Здесь у него свое дело, он купил несколько цехов брошенного кем–то небольшого заводика, отремонтировал их, закупил оборудование в Англии, Германии и наладил выпуск авторучек — таких же качественных, как и те, что он выпускал на «Союзе», но и теперь он больше думает о делах российских, чем здешних, своих собственных. Перед сном потушит свет, а сам еще долго смотрит в потолок и вспоминает, как демократы, придя в России к власти, лихо стали разрушать промышленность, сажать на мель заводы. Первый удар нанесли по чудо–заводу «Светлане», затем обрушили «Электросилу», Кировский завод, лишили их заказов, перестали финансировать… Добрались и до его «Союза». Закревский, ближайший подручный Субчика, кричал: «Ваши ручки — дрова, мы у Америки «Паркер» будем покупать». Ну, и тоже — зарплату обрезали, в торговлю пути перекрыли…

Когда выпьет изрядно, схватится за голову, ходит по комнатам и стонет как дитя малое: «О–о–о!.. И меня, и меня как идиота последнего одурачили: я позволил им корпуса производственные и станочки уникальные черт знает кому распродать. О–о–о!..»

К жене своей на сто восемьдесят переменился, даже спать с ней в одной комнате перестал, а потом и совсем на другую половину дома перебрался. И такие там замки устроил, что никто без его приглашения зайти к нему не может.

Из газет стал выписывать имена российских мужей государственных, министров, председателей, вожаков всяких партий и движений. Радио слушал, телевидение спутниковое оборудовал, всех дикторов–обозревателей — всяких Сванидзе, Митковых, Киселевых, Сорокиных вычислять стал. Списки писал и против каждой фамилии заносил сведения и факты из их жизни, биографии. Заходил на половину жены и выплескивал кипящую через край ненависть к оккупантам:

— О–о–о… Мать — Россия, в чьи лапы ты попала? Бесноватый Гитлер двинул на тебя всю мощь Европы — ты выстояла, а тут полсотни чмокающих гайдаров, писклявых бурбулисов тебя взорвали, а три недоумка в Беловежской пуще пустили на ветер империю. Что же с тобой будет, что будет?..

Душа Софьи разрывалась на части: она по–прежнему страстно, до потери сознания любила мужа, но и не могла равнодушно слушать оскорбления своей нации. Для нее настали мучительные дни; она потеряла сон, плакала, звала на помощь бога своего Яхве, но и бог не слышал ее молитв, и не было на целом свете живой души, которая бы откликнулась на ее страдания. В тайных мыслях пыталась отречься от религии отцов, душой принять христианство, но как же бы она молилась на Христа, если он сказал евреям: вы — дети дьявола?..

Нервные стрессы, постоянные муки сердца надорвали организм женщины: у нее ни с того ни с сего стали отниматься ноги. И вот она на коляске. И никто из врачей не может сказать, когда она встанет и встанет ли когда–нибудь.

Софья знает, что ее обожаемый Николай не любит слез и стенаний, встречает его улыбкой, говорит, что был у нее доктор, обещал скорую поправку, и пытается угостить чем–нибудь вкусненьким, но он, если и подсядет к столу, говорит только о делах в России, мечтает туда вернуться и всегда спрашивает: не посадят ли его там в тюрьму?

Но все–таки никакие муки бедной женщины не могут сравниться с муками ревности. Николай такой здоровый, такой бодрый, — он, когда весел, всех покоряет своей улыбкой, женщины смотрят на него жадными влюбленными глазами… — эти вот ее муки ни с чем не сравнимы. Они сжигают все ее существо, изнуряют сердце; она не спит, не ест, а все смотрит и смотрит на дверь: когда же он войдет к ней, ее ненаглядный супруг?..

Сейчас же Соню обхватили за шею тысячи змей и душат, душат… От ревности то ее бросает в жар, то липкий, отвратительный холод бежит по спине. Ей только не хватало этих вот… гостей из России! И как на грех: и эта юная, цветущая как роза дева, и молодая, умная, с ямочками на щеках женщина… Русская! Она такая русская!.. Николай говорит только с ней, смотрит только на нее, подкладывает ей всякие вкусности, и весь сияет от счастья, у него даже голос изменился, он как артист говорит громко, звучно и смеется как ребенок. О, мать родная!.. Зачем ты родила меня еврейкой?.. Зачем господь наш, такой умный и добрый, послал мне такие муки?..

Софья много говорила, старалась быть веселой, показать гостям радость от встречи с ними, но сердце ее сильно и мучительно колотилось, нервы натянулись как струны… Она вдруг закрыла лицо руками и разрыдалась.

— Ну! Началось!.. — в сердцах проговорил хозяин и поднялся, позвал служанку, попросил валерьяновых капель. Поднес стакан Софье, положил ей руку на плечо, тихо и мирно проговорил: