Арканзасские трапперы

— Если бы было нужно, я отдал бы за вас жизнь! — воскликнул Эусебио. — Моя мать была вашей кормилицей, а я готов на любую жертву для вас и вашей семьи.

— Ну, полно, Эусебио! — весело сказал дон Рамон. — Ужин готов, и сеньора ждет нас. Идем скорее!

Они вышли на двор. Эусебио остановился на минуту, чтобы запереть ворота, что он всегда делал сам; а дон Рамон прошел в столовую, где уже собрались все слуги и вакерос.

Огромный стол занимал всю середину комнаты. Около него стояли обитые кожей лавки и два резных кресла для хозяина и хозяйки.

Позади кресел висело на стене большое распятие из слоновой кости, а по той и другой стороне от него, — две картины: на одной был изображен Иисус в Гефсиманском саду, на другой — Нагорная проповедь. Выбеленные известкой стены были украшены головами ягуаров, бизонов и лосей, убитых доном Рамоном.

На столе стояла огромная миска с похлебкой из маисовой муки и мяса, множество всевозможных кушаний, бутылки с вином и графины с водой. По знаку хозяина все уселись за стол и приступили к ужину.

Через некоторое время буря разразилась с небывалой силой. Дождь полил потоками, молнии прорезали небо, и раздались оглушительные удары грома.

К концу ужина буря еще усилилась. Все замолчали, так как за воем ветра и раскатами грома невозможно было разобрать слов.

Вдруг страшный удар грома раздался над самым домом: стекла зазвенели, осколки полетели на пол, ветер ворвался в комнату, и свечи потухли.

— Господи, помилуй! С нами крестная сила! — раздались тревожные восклицания, и все вскочили с мест.

В эту минуту зазвенел большой колокол, висевший у ворот асиенды, и какой-то дикий, сдавленный голос крикнул: «Помогите!.. Помогите!..»

— Клянусь Богом, кого-то режут! — воскликнул дон Рамон и выбежал из столовой.

Два выстрела раздались почти одновременно; послышался какой-то вопль, и наступила глубокая, зловещая тишина.

Ослепительная молния прорезала темноту, и дон Рамон вошел в комнату. Он нес какого-то бесчувственного человека. Его положили на скамью и начали приводить в сознание.

Несмотря на то, что ни в нем, ни в одежде его не было ничего необыкновенного, Рафаэль, взглянув на него, побледнел, как смерть.

— Боже! — прошептал он. — Это судья!

Это, действительно, был уже знакомый нам судья, который так торжественно выехал всего несколько часов тому назад из Эрмосильо.

Теперь у него был далеко не блестящий вид: длинные, мокрые волосы его падали на грудь, изорванная и испачканная в крови одежда была в беспорядке. В правой руке он сжимал разряженный пистолет. Узнав судью, дон Рамон взглянул на сына, который не смог вынести его взгляда и опустил глаза.

Благодаря заботам Хесуситы и ее служанки, дон Иниго наконец пришел в себя. Глубоко вздохнув, он открыл глаза, оглядел присутствующих, не сознавая, где он, и мало-помалу опомнился.

Вдруг бледное лицо его вспыхнуло, и глаза засверкали. Устремив их на Рафаэля, который не в силах был двинуться с места, судья встал и, подойдя к юноше, положил ему руку на плечо. Потом, обернувшись к присутствующим, которые с ужасом смотрели на него, не понимая, в чем дело, он проговорил громко и торжественно:

— Я, дон Иниго Альбас, уголовный судья Эрмосильо, именем Короля, арестую этого человека по обвинению в убийстве!

— Пощадите меня! — воскликнул Рафаэль, падая на колени.

— О Боже!.. — прошептала несчастная мать и лишилась сознания.

На следующий день установилась чудная, ясная погода. Гроза очистила небо — на нем не было ни облачка. Солнце ослепительно сияло, птицы весело щебетали в зелени деревьев, и вся природа приняла свой обычный праздничный вид. На асиенде дель-Милагро зазвонил колокол, и рабочие принялись за дела. Одни вели лошадей, другие гнали скот на засеянные травой луга, часть отправилась в поля, а остальные исправляли причиненные бурей повреждения.

Около ворот асиенды лежали трупы лошади и двух великолепных ягуаров.

Эусебио, ходивший взад-вперед по двору и наблюдавший за работами, велел снять и вычистить богатую сбрую лошади, содрать шкуры с ягуаров.

Приказание его было немедленно исполнено.

Хотя дворецкий и исполнял свои обязанности так же внимательно, как и всегда, он был далеко не спокоен; дон Рамон, встававший обыкновенно раньше всех, до сих пор еще не выходил из спальни.

Тотчас же после того, как судья предъявил свое страшное обвинение, и дон Рамон узнал, что его старший сын стал поджигателем и убийцей, он велел слугам удалиться из столовой и, несмотря на слезы и мольбы Хесуситы, взял веревку и крепко скрутил Рафаэля.

Потом он увел дона Иниго в одну из дальних комнат асиенды и оставался с ним вдвоем до глубокой ночи. О чем говорили они? Чем решилась судьба Рафаэля? Никто не знал этого, — не знал и Эусебио.

Когда таинственное совещание между доном Рамоном и судьей закончилось, хозяин отвел своего гостя в приготовленную для него спальню и вернулся в столовую, где Хесусита горько плакала над своим сыном.

Не сказав ни слова, дон Рамон поднял юношу, отнес его в свою комнату, опустил на пол около своей постели, запер дверь на ключ и лег сам, спрятав у изголовья пару пистолетов. Так прошла вся ночь. Отец и сын молча лежали в темноте, а бедная мать стояла на коленях около запертой двери и плакала о своем погибшем первенце, с ужасом думая о том, что ей, может быть, придется расстаться с ним навсегда.

— Гм! — пробормотал Эусебио, держа в зубах потухшую сигаретку и не замечая этого. — Чем-то кончится все это? Дон Рамон ни за что не простит сыну — он выше всего ставит честь своего дома. Неужели он допустит, чтобы его судили? Нет, не может быть! Что же он сделает?

Дворецкий глубоко задумался. В это время дверь дома отворилась, и дон Рамон вместе с судьей вышли на двор.

Дон Иниго глядел сурово; лицо хозяина было мрачно, как ночь.

— Вели седлать лошадь, Эусебио, — сказал он, — и собери конвой из четырех человек, чтобы проводить дона Иниго в Эрмосильо.

Дворецкий почтительно поклонился и пошел отдавать нужные приказания.

— Благодарю вас, — продолжал дон Рамон, обращаясь к судье. — Вы спасли честь моего дома.