Македонский Лев

Уже разглядев вдали город, белый и манящий, он увидел старика, который тянул тележку по Солдатской Тропе у опушки оливковой рощи, с ужасом взирающего, как отваливается правое колесо и содержимое тележки опрокидывается в пыль. Парменион замедлил бег. Старик пытался ослабить ременную петлю на обрубке, которым заканчивалась его правая рука. Он был калекой. С навернувшимися на глаза слезами от увиденной сцены, Парменион побежал дальше.

— Помоги мне, сынок! — позвал старик. Парменион сбавил скорость и обернулся. Леонид был далеко позади, и его еще не было видно… Парменион попробовал прикинуть, сколько времени у него будет в запасе. Выругавшись, он сбежал по склону вниз и припал на колени возле колеса. Оно треснуло по всей длине, и все же спартанский парень попытался приладить его, насаживая обратно на ось. Оно продержалось лишь мгновение — и распалось на несколько кусков.

Старик тяжело опустился позади сломанной тачки. Парменион взглянул ему в глаза; в них читалась боль, поражение и подавленность. Его туника была изношена, краски давно смыты зимними дождями, выбелены летним солнцем. Его сандалии были тонки как пергамент.

— Куда ты идешь? — спросил Парменион.

— Мой сын живет в селении в часе пути отсюда, — ответил старец, указывая на юг. Парменион взглянул на морщинистую кожу его руки; она хранила на себе рубцы от многих клинков, старые раны.

— Ты спартанец? — спросил юноша.

— Скиритай, — ответил старик. Парменион встал и посмотрел вниз на тачку. Она была нагружена горшками и кувшинами, несколькими старыми одеялами, а также нагрудником и шлемом странной формы, какие мальчишка видел только нарисованными на вазах или настенных фресках.

— Я помогу тебе добраться до дому, — сказал наконец Парменион.

— Было время, когда я не нуждался в помощи, сынок.

— Знаю. Идем. Я буду поддерживать ось, если ты сможешь направлять и толкать тачку.

Слыша топот бегущих ног, Парменион посмотрел вверх. Леонид в одиночестве промчался по гребню холма; он не смотрел вниз. Проглотив разочарование, Парменион ухватил ось, поднимая тележку. Старик занял свое место за поручнями, и вдвоем они начали свой медленный путь на юг…

Был закат, когда Парменион рысью вбежал в ворота. Там его приветствовали многие парни из его барака.

— Что случилось, помесь? Заблудился, что ли? — глумились одни.

— Скорее прилег отдохнуть, — ржали другие. — В полукровках нет выдержки.

— Последний! Последний! Последний! — распевали они, пока он бежал на торговую площадь, где ждал наставник его барака, Лепид, чтобы подсчитать недельную плату за проживание.

— Что, во имя Аида, случилось с тобой? — спросил вояка. — Бараки Ликурга могли выиграть в этот день. Благодаря тебе, мы финишировали шестыми.

Парменион ничего не сказал. Что уж тут было говорить?

Но это все было в прошлом — и прошлое умерло. Парменион почувствовал голод и отправился вниз через торговую площадь, по длинной Выходной Улице к баракам. В столовом зале он стоял в очереди вместе с другими ребятами Ликурга, а потом сел в одиночку со своей миской темного супа и ломтем черного хлеба. Никто не разговаривал с ним. Леонид находился на другом конце зала, сидя с Гриллусом и многими другими; они решили не замечать его. Парменион ел свою пищу, наслаждаясь чувством наполненного живота, потом вышел и зашагал по улицам к маленькому домику матери. Он встретил ее во дворе, она сидела на солнце. Мать посмотрела на него снизу вверх и улыбнулась. Она была болезненно худа, ее глаза запали. Он коснулся ее плеча и нежно поцеловал; губы тронули кость под сухой, туго натянутой кожей.

— Ты хорошо питаешься? — спросил он ее.

— У меня нет аппетита, — прошептала она. — Но солнце помогает мне, дает почувствовать себя живой.

Он протянул ей кубок с водой и сел подле нее на каменную скамью.

— Ты прошел сегодняшний финал? — спросила она.

— Да.

Она кивнула, и прядь темных волос упала ей на бровь. Парменион откинул ее на место.

— У тебя жар. Тебе надо зайти внутрь.

— Позже. У тебя синяки на лице?

— Я упал во время бега. Неудачно. Как ты себя чувствуешь?

— Устала, сынок. Очень устала. Будет ли Царь в доме Ксенофонта, чтобы видеть, как ты выиграешь?

— Говорят, будет. Но я могу и проиграть.

— Да, можешь. Просто во мне заговорила материнская гордость. Но ведь ты будешь стараться, и это уже хорошо. Ты по-прежнему ладишь с другими ребятами?

— Да.

— Твой отец был бы доволен. Его тоже очень уважали. Но он никогда не проходил в финал Командирских Игр. Он бы очень гордился.

— Могу ли я еще что-то для тебя сделать? Приготовить тебе немного еды? — Парменион взял ее руку, нежно держа ее, желая, чтобы его собственная сила перетекла в эти хрупкие пальцы.

— Мне ничего не нужно. Знаешь, несколько последних дней я думала о Македонии, о ее лесах и равнинах. Мне все снится белый конь среди холмов. Будто я сижу на траве в поле, и конь подходит ко мне. И мне так хочется проехаться на этом коне, почувствовать ветер, веющий в лицо, шепчущий в волосы. Это высокий конь с прекрасной шеей. Но я каждый раз просыпаюсь, прежде чем он подходит ко мне.

— Кони — это добрый знак, — сказал Парменион. — Позволь, я помогу тебе по дому. Схожу за Реей — и она приготовит тебе что-нибудь. Ты должна есть, матушка, иначе не восстановишь свои силы.

— Нет, нет. Я хочу посидеть здесь немного. Подремлю. Приходи ко мне, когда отыграешь Игры. Расскажешь мне всё.

Он посидел с ней немного, но она опустила голову на истертую подушку и заснула. Пройдя в дом, он смыл с тела пыль и расчесал свои темные волосы. Потом натянул чистый хитон и вторую пару сандалий. Хитон не был украшен шитьем и был ему мал, едва доходя до середины бедер. Он выглядел как илот — как раб. Парменион прошел к соседнему дому и постучал костяшками пальцев в дверной косяк. Невысокая рыжеволосая женщина вышла на порог; она улыбнулась, увидев его.

— Я зайду к ней, — сказала она, прежде чем он заговорил.

— По-моему, она совсем не ест, — сказал Парменион. — Худеет с каждым днем.

— Этого следовало ожидать, — мягко проговорила женщина с печалью в голосе.

— Нет! — отрезал Парменион. — Теперь пришло лето, и она поправится. Я знаю.

Не дожидаясь, когда она снова заговорит, он побежал назад к баракам, и дальше на Выходную Улицу к дому Ксенофонта.

В день Игр Ксенофонт проснулся рано. Солнце только-только осветило восточные вершины, и длинные тонкие снопы света пронзили решетчатые ставни в окне его спальни. Он повернулся на бок и застонал. Он всегда был рад поужинать с Царем, однако, как не раз доказывала жизнь, за всякое удовольствие приходится платить. В голове гудело, в животе кололо. Он глубоко вздохнул и присел, откинув покрывавшее его тонкое одеяло и устремив взор вниз, на собственный торс. Мускулы его живота были тугими и бугристыми, несмотря на то, что ему было уже сорок семь лет, а кожа лица и тела отливала золотом от частых упражнений, которые он проделывал голышом в ярких лучах утреннего солнца.

Военачальник встал и потянулся перед бронзовым зеркалом. Его зрение утратило остроту молодости, и он был вынужден ближе рассматривать свое отражение, ничего, кроме неприязни, не испытывая при виде морщин под голубыми глазами и серебряных прядей, попадавшихся в золоте его волос. Он ненавидел процесс старения и боялся того дня, когда любовники станут приходить к нему скорее из чувства долга, или из-за денег, нежели по зову страсти.

Юноша прошлой ночью был очарован им, но более всего прочего тот желал увидеться с Ксенофонтом, героем Похода к Морю, мятежным афинянином, известным как один из лучших полководцев эпохи. На этой поднимающей мораль мысли Ксенофонт усмехнулся и отошел от зеркала. Он распахнул ставни, почувствовал солнце у себя на коже и снова присел на кровать.

Два войска встретились у селения под названием Кунакса. Тогда Ксенофонт был младшим офицером в подчинении у Проксена, и он вспомнил внезапный приступ страха, посетивший его, когда впервые увидел неприятеля, растянувшегося необъятной боевой линией далеко впереди. Он расположил своих людей тесным строем и ожидал приказов. Персы то и дело издавали неистовый клич, колотя древками копий в свои щиты, греки же все это время стояли смирно. Вот Кир прогарцевал на своем скакуне вдоль переднего строя, крича «За богов и славу!» Уступавшие противнику числом, греческие фаланги врезались в персидскую орду, сломив ее и обращая в бегство. Кир, который выглядел как бог на своем белоснежном жеребце, возглавил тогда отчаянную атаку на центр неприятеля, вынуждая своего троюродного брата — царя Артаксеркса — спасаться бегством с поля битвы. Торжество победы, исполнение предначертанной судьбы!