Висельник и Колесница (СИ)

- Вашвысбродь, не осталось никого в живых-то. Зря ходим. Не ровён час – на хренцузов нарвёмся.

- Замолчи, Илья! Нам непременно надо ещё подле деревни посмотреть. Там вчера кипело серьёзное дело, – полковой командир сдаваться не собирался, и Курволяйнену оставалось только подчиниться.

Сели на коней и поехали к деревне Семёновское.

Костлявая по Бородинскому полю погуляла на славу! Повеселилась и покуражилась в охотку! Куда ни глянь – всюду пышное разноцветье мундиров убитых. А кое-где над ними уже чернеют пятна слетевшегося на поживу воронья. Птиц пока мало – не проведали ещё о своём счастье. Теперь всей каркающей округе пищи до весны хватит - лишь бы никто не принялся хоронить…

Тягостное зрелище невольно заставило Максима тронуть коня шпорами. «Ильюшка прав, тысячу раз прав: здесь – царство мёртвых. Нечего в нём делать живым. Но… что такое, неужели кто-то зашевелился? Лежал всю ночь без памяти, да нынче вот очнулся? Нет, не то! Проклятые мародёры – вот это кто! Ни свет, ни заря уже орудуют».

Две фигуры в кожаных передниках и с инструментом склонились над конским трупом. Увидав русских, испуганно отпрянули. Крыжановский выдернул из-за пояса пистолеты, намереваясь пристрелить мерзавцев, но вовремя сообразил – то не мародёры-стервятники, а французский кузнец с подмастерьем за работой – подковы сдирают.

«Что ж, они в своём праве!» Пистолеты вернулись на место, и гвардейцы двинулись дальше.

Странное дело: на зелёное сукно мундира стали ложиться белые невесомые хлопья. «Неужели снег?! Но откуда ему быть в августе? Ах, нет - не снег! Это несёт пепел от догорающей со вчерашнего дня деревни. Одни головешки, поди, остались. Вот, дьявол, что же это я совсем раскис: невесть, какие вещи мерещатся – пепел от снега отличить не могу, – думал Максим. – Наверное, это оттого, что запретил себе ощущать здешние запахи - не то давно учуял бы гаревый смрад».

Покачав головой, он бросил денщику:

- Всё, пора возвращаться. Эх, может кто-нибудь, всё же, сумел своим ходом…

В этот момент у самого ближнего, бывшего некогда крестьянским подворьем пепелища, сквозь дым стала видна склонённая над чьим-то телом фигура. Не мародёр, точно: угловатая каска-рогатувка, золотые эполеты, двойные широкие лампасы на красных штанинах… Да это же польский улан - из тех, что воюют на стороне французов! И не простой, а целый генерал – лютый враг России! Вот так добыча! Спешившись и, сделав знак Ильюшке, чтоб держал лошадей, Максим быстро приблизился и, наставив пистолет, сказал по-французски:

- Лейб-гвардии Финляндского полка полковник Крыжановский. Сдавайтесь, сударь, вы - мой пленник!

Улан поднял полные скорби глаза. На закопчённых щеках отчётливо виднелись влажные дорожки.

«Да ведь он здесь по той же нужде, что и я! – сообразил Максим и, поддавшись сиюминутному импульсу, решил отпустить генерала. В изящном салюте дотронувшись стволом пистолета до козырька кивера, он учтиво произнёс:

- Простите, генерал! И примите соболезнования. Я тоже пытаюсь тут отыскать своих ребят. Поэтому понимаю ваши чувства и не вижу повода для вражды. Прощайте!

Поляк, однако, широты русской души не оценил. Ноздри его хищно раздулись, в лицо Максиму полетело шипящее ругательство: зайцем метнувшись за остов избы, генерал на ходу заверещал что-то на родном наречии.

Поняв, что тот созывает своих, Максим бросился к лошадям.

- Гони к лесу, братец! Але-ап, – вскочил в седло одним махом.

Из-за домов со свистом и гиканьем вылетело никак не меньше двух десятков улан, вооружённых пиками, украшенными флюгерами^[9].

«Эх, предупреждал же когда-то закадычный дружок гусарский поручик Телятьев, что дурацкая сентиментальность губительна для военного человека! Увы, сам Телятьев не уберёг буйну голову от шведской пули! Царствие небесное лихому рубаке!»

Максим выстрелил: ближайшая из вражеских лошадей, взвившись на дыбы, рухнула, увлекая за собой всадника. Остальные смешались. Некоторые не смогли преодолеть внезапное препятствие и тоже полетели на землю, как на то и рассчитывал Крыжановский. Он развернул коня, выстрелом из второго пистолета вышиб из седла ещё одного улана, а затем, отбросив бесполезное теперь оружие, поскакал к лесу.

Далеко впереди виднелся несущийся во весь опор Курволяйнен. При каждом движении ягодицы денщика подпрыгивали, что выдавало в нём нерадивого наездника и мешало скачке.

- Вот, курва, – нагоняя Ильюшку, со злым весельем думал Крыжановский, – сколько ни учи чёрта нерусского, а толку – чуть. Ничего, до леса рукой подать - дотянем. Поляки следом вряд ли сунутся – побоятся засады. Только стервеца это не спасёт – дома до тех пор у меня будет галопировать, пока ж…у до костей не отполирует…

Сзади начали стрелять.

- Ну и болваны, – продолжал веселиться Максим, – палить на скаку по скачущему же противнику – только пули зря переводить. Не взять нас, выкусите!

И тут, о ужас, Ильюшка вдруг умерил галоп, перешёл на рысь, а потом и вовсе заставил коня гарцевать на месте. Поднял штуцер, прицелился и пальнул. Позади Максима послышался вопль и грохот падения.

- Что же он творит, олух! Теперь точно не уйти – придётся принимать неравный бой. Не бросать же дурака чухонского!

Вот и пригодятся нынче уроки всё того же незабвенного Мишеля Телятьева с его хитрыми кавалерийскими приёмчиками.

Невысокое ещё утреннее солнце, светящее в спину, гнало перед всадником горбатую тень. «То, что надо!», – решил Максим, выхватывая шпагу. Коня потихоньку начал придерживать. Вот к его тени присоединилась другая. То приближался уланский офицер, намного опередивший остальных преследователей. Ориентируясь по тени, Максим выждал нужный момент и стал командовать сам себе:

- Une! – и опрокинулся спиной на круп лошади. – Deux! – и прямым выпадом проткнул привставшего в стременах для сабельного замаха и от того совершенно открытого улана. – Trois! – и могучим движением перекинул пронзённого врага через голову лошади; выпрямился в седле, зловеще поигрывая в воздухе окровавленным клинком – Quatre!^[10]

- Пожалуйте, панове! Сейчас я вас ещё не так угощу!

Поляки, каковых оставалось ещё больше дюжины, вместо того, чтоб как свора собак на медведя, наброситься на русского, внезапно повернули коней и принялись удирать. Ну, что за вояки?!

Обернувшись, Максим понял, что их напугало. Стало также объяснимо и странное поведение денщика. Вернее, тот как раз действовал вполне разумно, а сам полковник зря рисковал, ввязавшись в рубку. Увлёкся созерцанием скачущих Ильюшкиных филеев, вот и не приметил такой упоительно отрадной картины: у дальнего пригорка, с замечательной чёткостью и слаженностью, разворачивался для атаки полуэскадрон гродненских гусар. Это был один из тех многочисленных ведетов^[11], что по приказу Кутузова производили разведку местности и несли разорение французским тылам.

Благодаря небесного цвета форме, за которую их прозвали «голубыми гусарами», спутать гродненцев с кем-либо ещё не представлялось возможным. Тем более, что в этом же полку служил когда-то и Телятьев.

И ведь второй раз за день способствует спасению, покойничек! Может, это совпадение, но, вернее всего, старый друг с того света благодарит за заупокойные молебны, которые набожный Максим никогда не забывал заказывать.

Гусары стремительно понеслись вперёд. Поравнявшись с Крыжановским, они единодушным движением рванули сабли из ножен и грянули «ура», отдавая таким манером дань восхищения пехотному полковнику, показавшему себя ловким кавалеристом и заметным храбрецом.

Подозвав счастливого, с улыбкой во всю морду, денщика, Максим грозно насупил брови и сказал назидательно:

- Коль непреодолимые обстоятельства требуют того, чтоб показать неприятелю зад, то выглядеть это место должно гордо и красиво. А ты, что же, братец? Решил опозорить мундир финляндского гвардейца? Вот как надо держаться в седле, – и указал клинком вслед удаляющейся цепочке гродненцев.