Тибетский лабиринт

Теперь уж нет на свете товарища Бокия – расстрелян в ноябре тридцать седьмого, как писала «Правда», «за предательство и контрреволюционную деятельность». Нет и Александра Васильевича Харченко, который испил ту же горькую чашу годом позже. Только о казни пожилого профессора не сообщали в газетах: просто однажды на лефортовском КПП у тёти Наташи не приняли передачу для мужа – верное свидетельство тому, что адресата больше нет в живых. А немного погодя сгинула и сама тётя Наташа.

Герман остался один в своей мансарде, но это, конечно, ненадолго – скоро придут и за ним. Не нужно обладать большим умом, чтобы, зная собственное прошлое, ошибаться относительно будущего: вначале тиф свел в могилу мать, затем, в девятнадцатом, во время «красного террора» расстреляли отца – дворянина по происхождению и протоиерея по сану. Потом пришла очередь Александра Васильевича и тёти Наташи. Ещё позже по одному забрали всю группу Харченко: Кондилайнена, Песцова, Лилю и остальных эзотериков.

Сам Герман до сих пор на свободе лишь потому, что смалодушничал тогда и уехал в экспедицию на Байкал. Наверное, стоило отказаться: глядишь, не было бы этого тоскливого ожидания, а ещё – не терзала бы кишки мыслишка, что ребята могли решить, будто это он настучал, раз его одного не тронули.

Коллеги по работе тоже прекрасно понимают, что заведующего скоро заберут: чураются как зачумлённого, словно незримая пелена уже отрезала его от мира обычных людей.

«Что ж, жизнь прожита, пусть скорее всё кончится! Нет сил ждать!» – он распечатал пачку «Ленинградских», но закурить не успел – глубоко внизу хлопнула дверь подъезда. На мраморной лестнице послышались уверенные шаги. Две пары ног. Удивительное дело: с недавних пор Герман стал не только прекрасно слышать сквозь стены и двери, но и распознавать шаги большинства соседей. Эти шаги – чужие! Вот они на втором этаже, но не задерживаются, а гулко топают на третий, вот барабанной дробью маршируют на четвёртый и грохочущим набатом врываются на пятый. Дальше мраморная лестница заканчивается и начинается скрипучая деревянная, ведущая к мансардам. Когда двое неизвестных вступают на неё, мир рушится с оглушительным стоном.

Взгляд скользнул по книжным полкам, где молчаливо замерли ряды старых приятелей, с коими так хорошо коротать холостяцкие вечера; задержался у стола, что на своём веку повидал немало жарких научных споров, весёлых пирушек и ночных карточных баталий; мимолётно остановился на постели, неразобранной, несмотря на поздний час, а затем приник к давно угасшему камину – своими руками сложенному предмету особой гордости. В следующий миг весь этот привычный мир рассыпался на тысячи осколков, потому что в дверь властно постучали.

На пороге появились двое в штатском. Тот, что пониже ростом и в мягкой шляпе, спросил:

– Гражданин Крыжановский Герман Иванович?

Спазм сдавил горло, и он лишь утвердительно кивнул.

Руки ночных визитёров одновременно скользнули к внутренним карманам и на свет появились корочки удостоверений цвета венозной крови.

– Вы поедете с нами, на сборы десять минут.

– А обыск? Его что – не будет?

Представители органов молча смотрели в сторону.

Вздохнув, Крыжановский достал из-под кровати уже давно собранный портфель, снял с вешалки пальто, перекинул через руку – эти действия не заняли много времени, остаток же десятиминутной жизни решил никому не дарить, а насладиться каждым отпущенным мгновением. Он прошёл к столу, сел и закурил. Ядрёный табак хорошо продрал горло – Герман глубоко затягивался, стараясь накуриться всласть, чтобы потом долго не хотелось. Прикончив одну папиросу, прикурил от неё другую. Штатские ждали терпеливо и совершенно бесстрастно. Когда арестованный встал из-за стола и направился к выходу, один из них пошёл впереди, а второй задержался и, тихо прикрыв дверь, замкнул процессию.

Подобно утопающему, что хватается за соломинку, Крыжановский цеплялся за остатки рухнувшего мира. С отчаянной болью в сердце он протягивал взгляд к надписям, выцарапанным кем-то на стенах подъезда: «Колька – сука», и к другой: «Не дождался, вернусь в 7».

«Вернусь! Какое прекрасное слово – пожалуй, лучшее из всех существующих. Это ведь счастье, когда есть возможность вернуться!».

Из-за двери квартиры на втором этаже донёсся искажённый репродуктором голос Левитана:

«…нарушив принципы мира и добрососедства, без объявления войны, итальянские войска перешли границу Албании…»

Что там говорилось дальше, Герман так и не узнал, потому что сам перешёл некую границу – за спиной затворилась входная дверь, навсегда отрезав прошлое заодно с надеждой на будущее. Надежда на то, что всё обойдётся, призрачная, едва теплящаяся, доселе присутствовала. А теперь – всё: у самого подъезда ждал «чёрный воронок».

«Это хорошо, что не придётся идти через весь двор, – подумалось Крыжановскому, – перед соседями стыдно».

Пустое! Завтра кумушки всё равно станут судачить полушёпотом, да с оглядкой:

– Слыхали, ночью профессора увезли?

– Это которого же – не с верхнего ли этажа?

– Его самого!

– Скажите-ка! А с виду – такой приличный человек…

– Шпиёны – они все на вид приличные люди, а внутрь заглянешь – черным черно!

Беспроглядная утроба «чёрного воронка» всосала в себя теперь уже бывшего завкафедрой и профессора – и даже не поморщилась – она, утроба, на своём веку повидала людишек куда поприличнее.

Герман сел на низкую деревянную лавку, но чуть не полетел на пол, когда шофёр включил передачу и машина дёрнулась, трогаясь с места.

В крошечное зарешёченное окошко изливает болезненный свет луна, «воронок» плавно покачивается, мимо проплывают дома, а перед внутренним взором Германа Ивановича Крыжановского проносятся картины прожитой жизни. Прожитой, нужно сказать, совершено сумбурно и бессмысленно…

…Покойный профессор Харченко слыл мастаком на разные увлекательные вещи: страстный и неутомимый искатель працивилизаций, исследователь забытых оккультных обрядов и знаток древних мёртвых языков. Где бы он ни появлялся, у окружающих немедленно распалялась тяга к Неведомому. Как-то раз довелось ему читать атеистическую лекцию революционным матросам Петрограда и, лишь только разговор между делом зашёл про поиски мифической Шамбалы, как слушатели немедленно выразили желание отправиться в Тибет и водрузить там знамя мировой революции.

Немудрено, что Герман пошёл на исторический: очень уж хотелось вместе с дядей проникать в тайны веков. Да что там Герман – сам Глеб Бокий, соратник Дзержинского и начальник секретного спецотдела ОГПУ поддался чарам профессора! Этих двоих, совершенно непохожих друг на друга людей, связывала общая работа – будучи специалистом по криптографии и дешифровке, Харченко состоял на службе в органах.

Когда худой и жёлчный Бокий приходил к ним домой, Герман чувствовал себя не в своей тарелке. Как-то чекист заметил такое отношение, подозвал юношу и без обиняков заявил:

– В девятнадцатом я председательствовал в Петроградской ВЧК. Твоего отца, конечно, не помню, но, скорее всего, именно я утвердил ему смертный приговор. Время было такое – или мы их, или они нас. Думаешь, кто настраивал безграмотные массы против революции? Попы и настраивали – Советскую власть объявили сатанинской, а народ уши и развесил… К офицерью не больно-то прислушивались – чуждый класс, а попы – другое дело, их проповедям всяк привык верить, оттого тёмные крестьяне подавались не в Красную Армию, а к белякам да разным бандитам. Так что миндальничать не приходилось – шла гражданская война. Сейчас другие времена, власть пролетариата победила почти во всей стране, поэтому контру мы скоро совсем перестанем расстреливать, а начнём перевоспитывать ударным трудом. Есть у меня одна идея^[10].

Бокий не кривил душой, не пытался подсластить пилюлю, а говорил как со взрослым состоявшимся человеком. Больше к этой теме не возвращались, но льда в Германовом сердце стало поменьше.

Тот памятный разговор состоялся в двадцать втором году; тогда же, при содействии ОГПУ, Харченко организовал экспедицию на Кольский полуостров, в Советскую Лапландию, где у священных для лопарей Ловозера и Сейдозера он надеялся отыскать древнюю страну – Гиперборею.