Владычица Рима

Он, наверно, долго еще говорил бы, но девушка перебила его:

– Я никогда не видела и не знала ни своего отца, ни своего деда, но будь по-твоему: ступай.

Узкая ладонь указала на приоткрытую дверь.

Побледнев, римлянин опустился на колени, простонал сквозь зубы:

– Госпожа!

Движение ладони остановило его мольбу.

Девочка повторила:

– Ступай, – и добавила: – Если хочешь.

Не обращая более на него внимания, она повторно, не торопясь, оглядела пленников, остановилась взглядом на Валерии, некоторое время сосредоточенно всматривалась в него, будто пытаясь что-то вспомнить, сделала знак рукой, чтоб подошел.

Пленник приложил ладонь к груди, как бы безмолвно спрашивая: не ошибся ли он? Девочка кивнула, подтверждая: да, она зовет его.

Шаг, еще шаг… Пытливый взгляд ловит каждый жест госпожи. Вот он уже в полушаге от ложа.

Опять движение руки. Пальцы указывают на ковер.

Не выразив ни удивления, ни досады, юноша покорно опустился на колени. Внимательно, почти пристально рассмотрев его лицо, Лиина чуть кивнула, словно соглашаясь с чем-то, и спросила:

– Как твое имя?

– Валерий Цириний Гальба.

– Знатное имя.

– Да… госпожа, – бесстрастно согласился юноша.

– Расскажи мне, Валерий Цириний Гальба, кто ты, откуда родом и что привело тебя в этот шатер?

Помедлив какое-то мгновение, пленник заговорил, заглядывая в глаза своей госпоже:

– Родился я в консульство Марка Валерия Мессалы и Гнея Летула, в девятый день до январских календ в усадьбе близ Гаррация. Мой отец – Сервий Гальба, консуляр и один из красноречивейших ораторов Рима, мать – Мумия Ахаика, внучка Катулла, впрочем, известная в Риме лишь достойным поведением. Матери я не помню, потому что потерял ее рано, но, лишив меня одной матери, судьба послала мне вторую, так как, назвав мачехой Ливию Оцелину, вторую жену моего отца, я бы проявил ничем не оправданную черную неблагодарность. Даже теперь, стоя перед лицом судьбы, принявшей ваш облик, госпожа, я не могу определить, кто из них больше сделал для меня: то ли та, что даровала мне жизнь, то ли та, что даровала разум. Когда мне исполнилось шестнадцать лет, отец надел на меня белую тогу и предложил на выбор две карьеры: гражданскую и военную. Я выбрал войну. Я не был ни глуп, ни ленив. Влияние отца и его богатство тоже значили немало, и к тому времени, когда Отец римского народа и его Император разгневался на царя Эвхинора и послал свои легионы в землю Камней, я командовал конной турмой [3] и имел надежду на должность легата.

Неделю назад моя турма была передана во временное подчинение Помпонию Гаю Луцию, легату первого легиона. Почти целую неделю мы искали боя с воинами госпожи и сегодня на рассвете нашли его. Сражение было долгим и тяжелым, но после полудня Боги отвернулись от нас, и весы судьбы склонились на сторону тех, кто жил на этой земле всегда. Видя неизбежность гибели, и всеми силами желая спасти остатки своей турмы, я попытался увести ее…

– Ты бежал с поля боя? – перебила его девочка.

Ни единый мускул не дрогнул на лице пленника. Все тем же ровным голосом он ответил:

– Я выполнял приказ.

– Приказ? Чей?

– Помпония Гая Луция. Единственного из людей, имевшего право приказывать мне тогда.

Покосившись на Помпония, девушка кивнула:

– Хорошо, значит, ты отступил, а не бежал. Продолжай.

– Отражая удары бесчисленных отрядов…

Девочка опять перебила его:

– Бесчисленных?

В глазах ее пряталась усмешка, и пленник ответил, стараясь сохранить достоинство:

– Госпоже смешно слышать мои слова. Она лучше, чем кто бы то ни было, знает, сколько ее воинов участвовало в битве и во сколько отрядов они были объединены, мне же тогда показалось, что отрядов у госпожи бесчисленное множество. А храбрость умножала это множество стократно.

Усмехнувшись, девушка разрешила:

– Продолжай.

– Теряя людей, мы пробились через перевал. По нашим следам шла конница. Спеша оторваться от нее, мы не заметили засады. Целая туча стрел обрушилась на наши ряды. Мы даже не успели перестроиться, а нас уже смяли, ударив с двух сторон. Резня была чудовищная. Не думаю, что за десять наших голов славные воины госпожи платили хотя бы одной. Подо мной убили коня, и я бросился бежать вверх по склону. Да, госпожа, теперь я бежал с поля боя, если эту кровавую бойню можно назвать боем. Рядом со мной бежали и другие. Вслед нам летели копья, стрелы, а когда мы достигли вершины, то поняли, что спасались зря. Покончив с бывшими внизу, конница обходила гору, и, спускаясь, мы бы попали под ее мечи и копья, а сзади не спеша шла пехота… Тогда я вышел и первым бросил меч. Я видел лица воинов госпожи. Они светились радостью победы, и я подумал, что, радуясь победе, воины будут милостивы к побежденным. Мне, как и моим товарищам, не хватило мужества умереть в бою, и за это мы жестоко поплатились. Из более чем сотни в живых оставили только восьмерых. Остальных перебили. А здесь, в лагере, знатный воин объявил нам, что все мы будем отданы госпоже с тем, чтобы, выбрав из нас тех, кто покажется госпоже приятнее остальных, она провела бы эту ночь в страстной неге наслаждения. Тот же, кого госпожа выгонит этой ночью из своей палатки, будет подвергнут неслыханному поруганию, а потом предан мучительной казни…

Конец истории девочка слушала уже без усмешки. Время от времени она отрывала взгляд от лица рассказчика, пробегала глазами по пленникам у входа, по лежавшему на ковре полководцу: тот оставался в той же позе, как упал. Даже шевельнуться не смел.

Жестокая схватка, поражение, резня, плен и вот теперь чья-то глупая шутка, которая для них таковой не была. Слишком много для одного дня.

Взмах ладони – и ближайший из пленников повторяет жест Валерия, прижимая руку к груди: «Меня?». Кивок в ответ. Большой палец и взгляд госпожи указывают сперва на широкое, низкое кресло в стороне, потом раскрытая ладонь и взгляд устремляются на Помпония.

Пленник понял. Он поспешно подал старику кресло, помог подняться и сесть в него. Благодарная улыбка юной госпожи стала ему наградой за догадливость.

– Итак, ты сказал все?

– Да, – Валерий, как и все в шатре, не упустил ни единого жеста из этой короткой пантомимы и сделал логичный вывод: госпожа желает быть милостива к ним.

– И больше ничего не хочешь добавить?

Юноша искательно улыбнулся:

– Госпожа, дозволь просить…

– О милости?

Робкая улыбка погасла. Валерий с трудом удержал на лице бесстрастное выражение. Каким-то, чуть ли не двенадцатым чувством он определил, что ему просить не следовало. В горле пересохло:

– Да.

Девушка чуть прикусила краешек губы, улыбнулась, скорее инстинктивно, нежели сознательно отметив, что улыбка, в которой торопливо растянул губы пленник, не коснулась его встревоженных глаз, сказала высокомерно:

– Ты очень красив, Валерий Цириний Гальба.

Пальцы властно тронули его щеку.

Глядя поверх ее руки в глаза госпоже, юноша прижал к губам краешек широкого рукава. Как она отнесется к такому выражению покорности? Не рассердилась. Улыбнулась. Правда, едва-едва и почти презрительно, но все-таки…

– И еще мне кажется, что я где-то видела твое лицо, Валерий Цириний Гальба, хотя это и вряд ли возможно.

– Почему, госпожа?

– Я никогда не покидала своего дома.

Что это? Намек? Но на что? Руку она не убрала. Повернуть голову – и губы коснутся ее пальцев. Самых кончиков. В первый раз она ведь улыбнулась, пусть даже и снисходительно, а он молод, красив, в Риме женщины были без ума от него… Боги, как давно это было!

Прикосновение почти к ногтям заставило содрогнуться тело пленника: если девочка сочтет такой поступок слишком вольным… Задержавшись у него в руке ровно столько, сколько длится легкое замешательство, пальцы равнодушно избавились от его касания.

Предчувствуя удар, он отшатнулся, сжался.

– Гордый римлянин, Валерий Цириний Гальба, откуда у тебя такая ласковость и покорность? – вопрос ожег не хуже пощечины, щеки вспыхнули, и юноша поспешно склонил голову, опасаясь выдать свои чувства каким-либо пустяком: блеском ли глаз, движением ли брови. Боги, почему он не догадался сразу! Еще никто и никогда не касался губами ее тонких, но уже потерявших детскую нежность пальцев.