Волчье море

И той ночью, когда пал густой туман, а у костров пели наши северные песни, я поцеловал ее в мягкие губы, в уединенном местечке на берегу реки.

Той ночью она тяжело дышала, стонала и извивалась подо мной, приговаривала, что нельзя терять голову, — а потом стиснула мой уд в руке, будто топорище, и дернула несколько раз, как если бы взялась доить козу; и я задохнулся, затрясся, как бешеный заяц, и опустошил себя.

У меня давно никого не было, прошептал я, а она усмехнулась и сказала, что это и к лучшему; но, покуда она наставляла меня, словно мать, нижняя половина ее тела продолжала прижиматься ко мне, а когда я опустил руку вниз, она направила мои пальцы и застонала.

После этого она словно обернулась стонущей женщиной-змеей, а затем вдруг обмякла, раскинулась, улыбнулась мне — щеки разрумянились, глаза сверкают, лицо блестит от пота. Потом резко откинула прядь волос с лица и выдохнула:

— Милый… Было чудесно.

— Могло быть и лучше, — не согласился я, погружаясь в эти глаза, отчаянно цепляясь за то, что они сулили. За любовь, которую я когда-то ощущал к обреченной Хильд, за краткий миг, за мимолетное счастье. Меня захлестнули грезы.

— Как скажешь, — отозвалась она, — но, по мне, все и так было хорошо.

— Когда мы поженимся, я тебе докажу, — произнес я, удивляясь сам себе. Не знаю, какого ответа я ожидал, но Свала заставила меня заморгать — она рассмеялась.

— Нет, — сказала она. — Не думай об этом. Ничего не выйдет.

— Почему? Я тебе не гожусь?

Она показала мне язычок и снова улыбнулась.

— Ты у нас ярл и воин. Это достойно. Но, пожалуй, тебе придется убить не только медведя, чтобы заполучить меня.

Она потешалась надо мной, однако я был уже не так молод, как когда впервые взошел на корабль Эйнара. Я не злился, нет, но задался вопросом, почему она так себя ведет; впрочем, вслух ничего говорить не стал, ведь Свала — сокровище, столь же редкое и недостижимое, как клад Атли.

Она между тем не желала отвлекаться и вновь принялась направлять мою руку. Но вопреки всей ее настойчивости, понадобились бы хитроумные механики Миклагарда, чтобы взять эту цитадель приступом, — а я остался обезоруженным.

Позднее, слушая вопли нориев и ощущая, как ветерок обдувает мне щеки, я подумал, что эта ночь одна из лучших в моей жизни, ибо о таком я и не мечтал никогда; сладкая, как сон, хотя обычно мои сны полны мертвецов.

Мне следовало знать, конечно, что Один спит, как говорится, с открытым глазом, выжидая случая досадить человеку. Так произошло и в тот раз — а приближение беды возвестил стяг с зловещей черной птицей.

Мы со Свалой расстались, едва небо мазнули первые проблески рассвета, а потом, когда я ел вместе с остальными побратимами у костра, она подошла к нам, будто ничего и не было.

Сверкнув улыбкой, девушка протянула мне что-то белое, а я внезапно сообразил, что побратимы поглядывают то на нее, то на меня. Коротышка Элдгрим подтолкнул Сигвата и что-то прошептал; хорошо, наверное, что я не слышу.

— Все восхваляют вашу доблесть, — сказала Свала, и голос ее был звонок и чист, как свежевыпавший снег. — Но вам кое-чего недостает. Вот, держите. — Она развернула полотно, и нам явился белый стяг с вышитым на нем черным вороном.

— Хейя! — воскликнул Финн. Другие повставали, вытирая жирные пальцы о бороды и рубахи, чтобы пощупать ткань.

Я с запинкой поблагодарил, а Свала вновь улыбнулась, ярче прежнего.

— Вам понадобится длинное древко, — сказала она лукаво, глядя мне в глаза. — Знаете, где найти? Если нет, я подскажу.

Что-то слишком часто у меня пересыхает во рту. Я ощутил, как кровь прилила к щекам, и, похоже, именно этого она и добивалась. Я поспешно присел, чтобы никто не заметил моего возбуждения. На губах снова возник привкус руммана, как ночью.

Она ушла, прошуршав подолом платья по траве, и Сигват подошел и встал за моей спиной. Он потрогал полотно и кивнул.

— Тонкая работа, — отметил он, потом посмотрел на меня. На его плече расправил крылья ворон. — Это опасно. — Я моргнул, чуть было не прикрикнул на него, мол, не лезь не в свое дело; но я слишком уважал Сигвата, чтобы так срываться. Он увидел недоумение и раздражение в моих глазах и погладил ворона по голове. — Ни один ворон не сядет рядом, — пояснил он. — Один уже пропал, я оставил его следить за этой ведьмой, матерью ярла, и он так и не вернулся. Тут творится что-то недоброе, Торговец.

Мое чрево будто заморозили изнутри. Иное подступает; мне вдруг привиделась Хильд, черная на черном, волосы-змеи шевелятся без ветра, и это видение почти заставило меня кинуть новый стяг в пламя.

Верзила Ботольв смял полотно и с ухмылкой бросил его мне на колени.

— Славный стяг. Хочешь, я найду для него древко? Все равно я собирался менять рукоять на своем саксе, так почему бы не сделать ее подлиннее? С одного конца острие, с другого стяг — очень удобно.

Прямо у костра, к немалой его радости, я произвел Ботольва в знаменосцы; он все еще улыбался, когда показался Квасир, увидел стяг с вороном в ручищах Ботольва и одобрительно хмыкнул.

— Как раз вовремя, Орм, — сказал он, — тут приплыл другой ярл — с дюжиной хавскипов и тысячей людей, не меньше.

Эта новость уже передавалась по всему становищу. Ярл Бранд Ховгарден, свейский правитель, который отказался воевать дома и уплыл на юг, миновал земли аль-Хакама из Кордовы, прошел теснины Норвасунда, которые римляне зовут Столпами Геркулеса, и очутился в Срединном море. И воинов у него не меньше шести сотен.

Внезапно посреди жаркого Муспельсхейма, знойной земли Sarakenoi, северян стало намного больше, чем мне приводилось видеть до сих пор.

Мы стояли в толпе и смотрели, как ярл и его воины движутся по дороге из порта в город; ярл верхом, дружинники пешком, облаченные, несмотря на жару, в шлемы и кольчуги, все с мечами и щитами.

Он был умен и расчетлив, этот молодой ярл, Бранд сын Олава, светловолосый и суровый, как и в зрелые годы, когда он станет одним из приближенных Олава, конунга скоттов, правителя свеев и геатов по прозвищу Подножный Конунг — Олав выпросил себе земли, сидя у подножия трона, на котором восседал сын Харальда Синезубого, Свейн Вилобородый.

Лицо Бранда уже побагровело от солнца, пусть он прикрывался ладонью, а голову его венчал великолепный шлем, отделанный золотом и серебром. Он весь сверкал, этот ярл. Золото на шее и на запястьях, семь серебряных браслетов на каждом рукаве ярко-красной рубахи. Я смотрел, как он и его люди идут к городу, и думал, что уж он-то удостоится чести быть представленным греческому командующему — той чести, которой не досталось Скарпхеддину.

Я проглотил пыль, набившуюся в рот, и криво усмехнулся: я тоже ярл, по старинному обычаю всякий, у кого задница не выпадает из штанов и кто сможет найти хотя бы двоих товарищей, может считаться ярлом. А нынче ярлы метят в римских вельмож и мечтают об империях. И все меньше на свете места для таких людей, как мои побратимы.

Тут Финн выбранился, да так заковыристо, что все украшения, верно, осыпались с наряда Бранда. Он уставился на желтую пыль с видом дозорного, выглядывающего отмели в тумане.

Я проследил его взгляд и различил фигуру, хромающую позади дружины свейского вождя, покорно глотающую пыль и ведущую за собой стаю двуногих волков, еще более худых и голодных, чем она сама. Я не видел ни наряда, ни доспехов. Я смотрел только на меч на поясе.

Старкад здесь.

8

Настал последний день греческих пасхальных церемоний, которые, как мнилось нам, северянам, растянулись на недели: с утра до вечера звонили колокола, а священники, пропахшие ладаном, помахивали золотыми кадилами; на них самих было столько золота, что хотелось их ограбить прямо здесь и сейчас.

Помню образ мертвого Христа в богато украшенном гробу, помню многолюдные шествия с пением и восхвалением книги, которую брат Иоанн — кривясь и сплюнув — назвал греческими евангелиями. Всего два года назад я знать не знал о такой книге.