Савмак. Пенталогия (СИ)

   Жеребец, надсадно хрипя и ёкая селезёнкой, отчаянными усилиями вскоре вновь догнал волка, едва не наступая копытами на его устало волочившийся по пыльной траве хвост. Савмак примерялся половчее упасть сверху на спину непрестанно оглядывавшегося, щеря страшную пасть, зверя, а там будь, что будет! Но в последний момент он побоялся, что промахнётся. Волк опять успеет отскочить, и тогда всё - он проиграл! Отчаявшись, не зная, что делать, Савмак широко размахнулся и, мстя за свой испуг, хлестнул, что было силы, плетью по узкому волчьему заду.

  Не успев на сей раз отскочить, волк по-собачьи жалобно взвизгнул. От этого приниженного, болезненного визга отчаяние Савмака в один миг сменилось свирепой радостью, и он тотчас обрушил новый размашистый удар на волчью спину. Страшный ещё минуту назад волк, опять жалко заскулил, кинулся в сторону и прибавил ходу.

  - Что, не нравится?! - радостно вскричал Савмак, окончательно избавившись от страха и уверовав в свою скорую победу.

  Внезапно его осенила новая мысль. Он быстро намотал на ладонь гибкий конец плети и вновь подскакал к замученному зверю на расстояние удара.

  - А если вот так! - пригнувшись справа к шее коня, Савмак обрушил на спину волка резкий удар золочёной рукоятки с массивным костяным набалдашником на конце, вложив в него всю оставшуюся силу и накопившуюся злость. С протяжным предсмертным воем, волк кубарем покатился по траве, а когда попытался вскочить, зад его остался бессильно лежать на земле: страшный удар Савмака сломал ему хребет. Энергично потянув за повод, Савмак, ликуя, поворотил к нему коня, подскакал сбоку и обрушил ещё один безжалостный удар твёрдой рукояти на волчью холку.

  - Железо тебя не берёт, а как насчёт слонового бивня?!

  Волк глядел снизу в глаза своему убийце тоскливым смертным взглядом, в котором не было уже ни лютой злобы, ни бесполезной мольбы о пощаде. По вывалившемуся из пасти, мелко дрожащему языку текла на землю струйка алой крови.

  Остановив шатающегося обессилено жеребца перед волчьей мордой, Савмак, примерившись между глаз, мощным ударом костяного набалдашника плети проломил широкий волчий череп, после чего заставил Ворона на всякий случай отступить на несколько шагов назад и стал ждать, не обратится ли матёрый чёрный зверюга после смерти опять в таврского вождя...

   6

  Царь Скилур сам выбрал доброе место для своего последнего земного стойбища. Там, где река Пасиак, извиваясь по степи, словно скользящая в траве гадюка, плавно изгибается от востока к северу, чтобы вскоре опять повернуть на северо-восток и тихо раствориться в Меотийских болотах, в нескольких стадиях от её русла высился над равниной левого берега холм, похожий на огромный, древний, поросший травою курган. На его макушке Скилур велел поставить свой расшитый огромными золотыми крылатыми грифонами и орлами белый шатёр. Вокруг холма несколькими кольцами расставили свои кибитки и шатры сопровождавшие царя люди: царевич Палак с жёнами и детьми, царевна Сенамотис, сотня телохранителей-сайев - тоже с жёнами и детьми, несколько десятков служанок и слуг.

  Вокруг табора в зазеленевшей после недавней грозы степи бродили отары овец, стада коров, конские табуны. С вершины холма открывались во все стороны широкие степные дали, разделённые прозрачно-голубой лентой реки. Весь правый берег был испятнан прямоугольниками сжатых полей, превращённых до будущей весны в пастбища.

   Далеко на юге тёмной зазубренной стеной подпирали горизонт Таврские горы, отгораживавшие скифскую степь от Полуденного моря. Лёгкий ветерок доносил до вершины холма невыразимо приятные для всех, кто рождён в кочевой кибитке, ковыльно-полынные степные запахи.

  Перед самым восходом из своего скромного шатра, притулившегося вместе с четырьмя кибитками его жён к северному склону холма, по крутой тропинке взобрался на горку, слегка запыхавшись, царевич Палак и бесшумно вошёл в царский шатёр между двух молча проводивших его глазами недреманных стражей.

  Старый царь, как всегда в этот предрассветный час уже не спал: сидел, опершись спиной и затылком на уложенные горкой подушки, на своём широком, покрытом шкурой белого медведя (подарок царя роксолан Тасия) ложе лицом к обращённому на полночь входу. Не расстававшаяся с ним царица Аттала только что напоила мужа волшебным, усыпляющим боль эпионовым зельем. Полуприкрыв веками глаза, царь задумчиво поглаживал шершавой ладонью по длинной тёмно-коричневой шерсти свою любимую старую собаку Белку, блаженно дремавшую, свернувшись калачиком, возле правого бедра хозяина.

  Пожелав отцу и матушке доброго утра и дня, Палак велел стоявшим за пологом в передней части шатра двум слугам (там же сидели с вышивкой в руках и две пожилые служанки Атталы) поднять восточную стенку шатра, как это делалось каждое утро, чтобы повелитель скифов приветствовал восход на небо светлоликого Гойтосира. Там уже дожидался жрец-энарей в обвешанной костяными, каменными и медными амулетами женской одежде, державший в правой руке узкий чёрный ремешок и короткую позолоченную палку, а в левой - конец затянутой на передних ногах тучного белого жертвенного барана верёвки. Палак шагнул через откинутую боковину шатра к энарею и взял из его рук верёвку, ремешок и палку.

  Одной из обязанностей царя, как верховного жреца, было каждодневное принесение в жертву выезжающему на огненно-золотом коне на небо Гойтосиру белого барана и мольба о даровании доброго дня для всей скифской земли. После того как проникшие в старое тело царя чёрные духи болезни истерзали и обессилили его, он препоручил это важное дело младшему сыну. И сразу же на скифские пастбища и поля надолго пала испепеляющая жара. Глядя с тоскою и отчаяньем, как выгорают под безжалостными жгучими лучами в полях колосья и худеет день ото дня, не находя себе корма, домашняя скотина, во многих скифских домах и кибитках зашептались, что, видно, царевич Палак чем-то неугоден Гойтосиру. Может боги хотят, чтобы скифское царство после Скилура перешло в более надёжные руки его старшего сына?

  Но вот на днях по воле громовержца Папая и любящей матери Табити над Скифией пронеслась освежающая гроза, и огнеликий Гойтосир переменил свой гнев на милость. Его золотые стрелы перестали испепелять землю огнём, и через несколько дней напоённая пролившейся с неба влагой степь опять ожила и зазеленела.

  Едва верхний краешек золотого светила показался над тонкой линией горизонта, Палак накинул на шею барана ременную петлю и, потянув левой рукой за обвивавшую его передние ноги верёвку, повалил удивлённо проблеявшее животное на землю. Придавив его бок коленом, царевич просунул под ремешок позолоченную палку и начал вращать её, затягивая удавку на шее беспомощно-покорной жертвы, громко произнося при этом заученные слова молитвы отправляющемуся в привычный дневной путь Гойтосиру. От имени земного владыки всех скифов Скилура Палак просил солнечного бога быть сегодня милостивым к своим любящим детям: дать свет и тепло их земле, чтобы на ней обильно росли травы, колосились нивы, тучнели и множились табуны, отары и стада, чтобы вымя кобылиц, коров, овец и коз были переполнены молоком, чтобы женщины скифов родили в этот день много крепких детей, а уже рождённые дети чтобы не хворали, мальчики росли сильными, бесстрашными воинами и меткими стрелками, а девочки - добрыми помощницами своим матерям...

  Через две минуты, когда нижний край алого солнечного колеса оторвался от восточного края земли, возвестив начало нового дня, жертвенный баран лежал с вылезшими из орбит остекленевшими глазами возле ног Палака.

  Закончив обряд, царевич вернулся в шатёр, а жрец-энарей, освободив жертву от пут и удавки, жестом подозвал двух слуг, которые, взяв барана за ноги, унесли его к разведённому у подножья холма костру, чтобы женщины сварили его для царя и царской родни на завтрак.

  Около часа спустя младшая царица Опия и царевна Сенамотис, одетые, как и Палак и Аттала, по-домашнему просто, почти без украшений, вошли в царский шатёр впереди слуг, нёсших на широких расписных деревянных тарелях дымящиеся блюда с отварной бараниной, горячие лепёшки, сыр, кувшины со свеженадоенным кобыльим, козьим и коровьим молоком.