Змеиный поцелуй

Мара перелезла через меня, вышла. Я утомил её, но всё равно её невнимание было досадно. Встал, заживил огонёк светильника и сел за стол. Мара подошла неслышно и что-то положила на стол мне под локоть. Обиженный, я не повернул головы. Мара подтолкнула меня под локоть. Я не отозвался. Тогда увесистая пачка листов опустилась на мою голову. И Мара бросила их на стол и ушмыгнула на ложе. Я узнал свою рукопись, узнал свой острый почерк. Переворачивая листы трепетными пальцами, я жадно читал. Радости моей не было предела, но она не вылезла наружу, точно не верила в то, что видели мои глаза. Вот варёная раздавленная рисинка прилипла к листку, исписанному грифелем, который подарил Махмет-хазиначи. А вот на другом листе молочное пятно. Я поставил на лист крынку, которую принесла Анасуйя. А вот раздавленная вошка, которую я вычесал гребнем, подаренным судьёй Ниданом. Радость не могла удержаться во мне.

Я выставил оконный пузырь. Ароматный ветерок обдувал меня, когда я, сидя за столом, вспоминал уроки махатмы, вспоминал тот день, когда первый раз держал в руках чинский шёлк с евангелием от Фомы. Если бы и его Мара додумалась сохранить! Я уснул за столом, но вскоре проснулся. Лист бумаги прилип к виску. Тихий фитиль ещё не погас. Мара спала, по-детски обиженная, что не получила ласки, которую ожидала. Я задул безмолвный огонь и опустился на ложе рядом с Марой. Она проснулась, обняла меня, так обняла, что блазнилось, будто не только снаружи обняла, но и изнутри.

— Я сделаю всё, что ты скажешь, господин! — прошептала Мара.

60

— Я сделаю всё, что скажешь, господин! — прошептала Мара.

Офонасей не знал и не мог знать, что говорила Мара не с ним, а отвечала божественному голосу.

— Надо принести жертву! — повелевал божественный голос.

Мара догадалась, что жертвоприношение необычное. И уста её сказали:

— Я отдам всё, что у меня есть!

— И тогда мы снова будем вместе! Я буду снова лицезреть, как ты улыбаешься мне. Я снова буду ласкать твои…

Голос баюкал Мару, и она вдыхала ласковые слова, глотала их приоткрытым ртом.

— Какую жертву я должна принести, господин? — между стонами наслаждения мысленно спросила Мара.

А голос ласкал и ласкал, осязаемо поглаживая Мару.

— Надо принести в жертву человека, — спокойно говорил голос.

— Кого? — спокойно спросила Мара.

— Белого ятри.

— Но, божественный, почему именно его?

— Его Бог враждебен нам.

— Но у него наши тексты, и, возможно, я ещё уговорю его донести их до Руси.

— Апостол Распятого Фома молится за ятри. И он сожжёт наши тексты. Я видел будущее, потому и говорю тебе.

— Нельзя ли принести в жертву другого человека, Бог которого враждебен нам? — мысленно спросила Мара.

Нет ответа.

— Божественный?..

Нет ответа.

— Божественный?..

Нет ответа. Мара медленно подняла веки. Офонасей лежал рядом с закрытыми глазами и шёпотом читал молитвы от осквернения.

61

Кафу будоражили слухи, будто флот турского салтана идёт к городу. Слухи подкреплялись дурными известиями доглядчиков. Из города потянулись подводы, гружённые узлами и скарбом. Многие дома опустели, двери не затворялись. За лошадей давали сказочную цену. Но Офонасей не беспокоился. Кушак со вшитыми драгоценностями, взятый со скамьи в важном саду раджи, оставался на чреслах русича. А цены на золото и драгоценности росли быстрее, чем цены на лошадей. Удивлял купчик Феодор. Он выгодно продал лошадей из своей конюшни и за бесценок скупал утварь из богатых домов. Или Федя имел своё судно и собирался плыть на родину по Днепру или, думал Офонасей, купчик решил остаться под турским салтаном. Офонасей купил у Феодора двух лошадей. Для себя и для Мары. Купил недёшево, но не дороже золота.

В тот день Офонасей, вернувшись с базара, почуял в доме что-то неладное, будто побывал кто-то чужой. Вещи на месте… На столе что-то… Что?.. Евангелие… Чернильница… Сдвинул её, а под ней кружочек в тонком слое пыли. Стало быть, не трогал никто. И увидел! Из-под нижней обложки Евангелия виднелась полоска бересты. Тонко положена, чтобы никто не заметил, кроме того, кто сел за стол. Только для него, для Офонасея, положено. Стало быть, чтобы и Мара не заметила. Но кто? Офонасей поднял том и взял писульку.

Тон её доброжелательный, но всё же чувствовалась некоторая неуважительность. Офонасей вчитывался придирчиво. Потом снова положил бересту под Евангелие. Потом, подойдя к образам, заживил огненное зёрнышко лампадки. Потом долго молился. Потом вышел из дома и решительно зашагал к порту.

В порту из-за тюков с каким-то товаром, из-за снующих людей долго наблюдал за трапом судна, несколько дней назад пришедшего из Генуи. Был момент, когда Микитин решил было, что над ним подшутили. И ему казалось, что он знает, кто подшутил. В писульке слышался-таки голос купчика Феодора, лица которого Офонасей вспомнить не мог, как ни старался.

Но вот на трапе судна появился мужчина в чёрном кафтанчике, какие носили генуэзцы. С белым шарфиком на вые. Как только генуэзец сошёл вниз, к нему тут же подошла женщина. Офонасей узнал Мару. Невысокий генуэзец, гордо вскинув подбородок, о чём-то строго говорил с Марой. Она ниже и ниже опускала голову. Недоумение вкупе с обидой затопили Офонасея. Непонятные умыслы окружающих людей раздражали. Мара, кто ты? Доколе сомнения будут пасти меня?.. Потянуло сыроватым воздухом, ударило в ноздри береговой гнилью. Генуэзец едва сдерживался. Он то и дело поправлял на вые белый шарфик. Надменно повернул голову. Его взгляд опасливо прощупывал муравейную толпу. И вдруг зацепился за Офонасея и сверкнул неутолённой ненавистью. И Мара хотела обернуться. Офонасей почувствовал, что она хочет обернуться, но, очевидно, мужчина удержал её резкими словами. И увлёк за собой в глубокий переулочек. Офонасей перепрыгнул через какие-то тюки и бросился вдогон. И, когда сорвался с места, на какой-то миг ему показалось, что в толпе мелькнуло личико купчика Феодора. Офонасей прыгнул в переулочек… Ни единого человека… Чисто… Бег… Бег… Бег!.. Рубаха взмокла, прилипает к лопаткам. Чистый переулок закончился тупиком. Тяжело дыша, уставился в стену. Ну и?.. Прислушался к дальним голосам и близким шорохам. Обратно шёл неспешно. Хотелось утешиться чаркой, но пересилил себя, отогнал бесов винопития крестным знамением. Почувствовал себя отяжелевшим, немолодым. И чего-то боялся. Только что он был охотником и преследовал, но всё вдруг переменилось. Офонасей почувствовал себя дичью, и на него началась охота. И вдруг он понял, куда делись генуэзец и Мара, и метнулся обратно в глубокий переулочек. И сразу налетел на Мару. Она посмотрела в глаза Офонасею с тихой ненавистью. Офонасей заговорил торопливо, пытаясь разъяснить женщине, что… Мара смотрела мимо. Офонасей не успел обернуться, но краем глаза заметил белый шарфик… Чёрный кафтанчик. Сильный удар в затылок свалил Офонасея.

62

Очнувшись, Микитин увидел купчика Феодора и в который раз подумал, что лицо у него неприметное. Лица как бы и нет. Ни за что не вспомнишь, пока не увидишь. Купчик протянул руку, помог подняться.

— Ты, стало быть, не только по торговому делу, но и… — через головную боль спросил Офонасей.

— Ну… Скажем, доглядеть кое за кем велено. И кое-что дознано. Только вот в тебе никак разобраться не мог. То ли ты в неведении пребываешь, то ли тоже с ними.

Холодом пахнуло от слов купчика.

— «С ними» — это с кем?

— А бес их знает, кто они! Орден какой-нибудь… полухристианский или полубесерменский. Нехристи!

Шли портом. Под маленьким золотым солнцем красным кровоподтёком застыло облако. Между суднами с поднятыми тонкими парусами, похожими на просвеченные крылья летучих мышей, пролегла по темно-изумрудной воде блестящая позолотой дорожка. Из чёрной тени судна выплыла лодка и поплыла по золоту. Офонасею на миг показалось, будто гребец в чалме. И Офонасей мысленно написал: «Когда солнце-доглядчик пряталось в схрон запада…»