Золотой выкуп

Говорят, Дивана-бобо, которому сейчас за пятьдесят, очень рано лишился родителей, вырос, кормясь подаяниями добрых людей. Себе он брал только то, что подавали люди съедобного, а деньги собирал копейка к копейке, пока не набрал достаточной суммы, чтобы купить заброшенный домишко. Подлатал его, подремонтировал и открыл эту чайхану, которую вскоре стали называть «Приют сирот»…

Намаз в месяц, в два месяца раз наезжал в чайхану, угощал чем-нибудь вкусным ночевавших там сирот, катал их на фаэтоне — в общем, делал все, чтобы они хоть на время забыли свою горькую сиротскую долю.

Вчера Намазбаю снова довелось побывать в Самарканде. Сестра Улугой послала его в город продать шесть мешков пшеницы, полученной за год работы издольщиком, и купить в подарок одежду и обувь девушке, с которой они были помолвлены. Намаз не стал даже заходить на базар: продал пшеницу оптом у Сиябских ворот и вздохнул с облегчением. Это самое противное занятие для него — торговать: если продает, то обязательно продаст дешевле положенного, себе в убыток, а если покупает, то, конечно, заплатит втридорога и купит при этом не самое лучшее. Какую бы покупку ни сделал Намаз — сестра его всегда недовольна: какой-нибудь изъян обязательно обнаружится.

«Куплю необходимые вещи вместе с Диваной-бобо», — решил Намаз и отправился прямиком в «Приют сирот». Старик оказался на месте: перепоручив обслуживание маленьким помощникам, он сидел в кругу почтенных посетителей, попивая чаек и ведя неторопливую беседу.

— Э, сынок-палван! — обрадованно вышел он навстречу Намазу. Крепко обнял, обеими руками поглаживая его плечи. — Суф-суф-суф, не сглазить, сил налился на зависть, настоящим богатырем стал! Прошу, прошу, сынок, присаживайся. Ох, и обрадовал ты старика, сынок. Соскучился по братишкам своим?

— По вас тоже соскучился, отец.

— Дай бог тебе счастья, палван сынок!

Когда последние посетители покинули чайхану, Намазбай с Диваной-бобо удобно устроились на мягких подушках и предались душевной беседе. Намазбай поведал кишлачные новости, старик поделился городскими, причем новости его оказались диковинными. Извозчики Юдина потребовали у хозяина добавить к их жалованью еще по полтиннику, устроили беспорядки, не вышли на работу. Наутро к ним присоединились рабочие водочного завода Нордмана, чаеразвесочной фабрики Николаева. Не успели утихнуть эти волнения, как взбунтовались железнодорожники. Власти прислали двадцать казаков, чтобы наказать рабочих и заставить выйти на работу, но рабочие обезоружили их да поколотили от души.

— Э, палван сынок, кажется, конец света наступает, — вздохнул Дивана-бобо. — Хозяева ни капельки совести не имеют. Край опустошен. Баи заплыли жиром. Коли аллах не вмешается, не наведет порядок на земле, считай, не будет в этом мире места для бедняков.

— Однако, отец, русские пытаются навести порядок, — проговорил Намаз задумчиво.

— Как же они его наведут?

— Как — не знаю, знаю только, что они восстают против насилия.

— Да, сынок, вообще можно позавидовать этим людям: ненавидят несправедливость, стремятся к воле… Некоторые из них заходят ко мне побаловаться чайком. А один, говорит, специально пришел, чтобы поглядеть на меня, на человека, который помогает сироткам. «Хороший ты, бабай!» — похлопал меня по плечу, а уходя дал мне целковый — ребятам на гостинцы. Но ты, сынок, будь осторожен. Ловят всех, кто против царя говорит, в тюрьму сажают. Ты только-только на ноги встаешь, не хотелось бы, чтобы споткнулся и искровенил себе нос.

— Я это к тому говорю, отец: не лучше ли нос разбить в честной схватке, чем плов жрать да в унижении жить…

— Не надо, сынок-палван, так говорить. Не пристало мусульманину вести такие речи. — Старик протянул гостю пиалу с чаем. — На то на небе и существует аллах, чтобы наказывать тех, кто чинит зло и несправедливости. Ты лучше расскажи про свою жизнь. Когда же ты женишься, вот что мне интересно.

— Бог даст, после уразы [12] свадьба.

— Музыканты за мной! — обрадовался Дивана-бобо. — Я уже собираю деньги, чтобы нанять арбу.

Вечером в чайхану стали стекаться десяти-двенадцатилетние бродяжки, беспризорники-попрошайки, не имеющие ни крова, ни родных. Намаз специально для них прихватил с собой две лысухи, килограмма три рису. Собственноручно приготовил плов, а после нарезал большую сладкую дыню. Всем доволен остался Намаз-палван, только вид и состояние Тухташбая и Хайитбая сильно огорчили его. Он понял: если оставить ребят без поддержки, они недолго протянут. Когда Намазбай сказал, что возьмет их с собой и покажет русскому лекарю, ребята охотно согласились. Еще Намаз пообещал им, что когда они поправятся и наберутся силенок, смогут остаться у русского бая в услужении. Ребята и это предложение приняли с удовольствием.

— Намаз-ака, теперь вот расскажите, — сказал вдруг Тухташбай довольно бодро, хотя сам весь истекал потом.

— Что рассказать, братишка Тухташ?

— Вы говорили, что вы тоже сирота.

— Сирота, да еще какой несчастный сирота, братишка, ты и представить себе не можешь. Таков он, оказывается, этот мир. Расскажу, все вам расскажу. Но только — чур, с уговором: не смеяться, если я вдруг заплачу от жалости к самому себе.

— Разве может плакать такой богатырь, как вы? — всерьез удивился Хайитбай.

— Плачу, братишка, плачу порой вдосталь… Ведь и у богатырей есть сердце, у них тоже бывают горести и печали. Так вот, слушайте. Я сирота, и некогда был я бездомным, как вы. Говорят, невезучим я родился. Есть такой город, Каттакурган называется, слыхали когда-нибудь?

— Нет, не слыхали, — хором ответили мальчишки.

— Ну да ладно, как-нибудь свожу я вас туда, бог даст… Вблизи этого города находится кишлак, Утарчи называется. В нем я и родился, на рассвете, как раз перед намазом. Мать умерла, едва лишь я увидел свет. Весть об этом дошла до отца в тот час, когда он находился в мечети, на молитве. Он был человеком болезненным, сердце у него было больное, как услышал, что жена умерла, сам тут же упал замертво. Вот потому-то и назвали меня Намазом… — Помолчав некоторое время, он вздохнул: — Такие-то дела, братишки мои милые. Вырос я в конюшнях и хлевах богатеев. Были времена, когда ел жмых вместе с волами и был доволен жизнью. Дважды продавали меня как раба. Я убегал. Слава аллаху, повстречался вот мне Дивана-бобо, он и отвел меня к Ивану-баю. Тот выучил меня читать, писать, даже в Москву, в Петербург брал с собой путешествовать… А вы, палваны, откуда родом будете, какого племени?

— Мы с кокандской стороны, — опять разом ответили мальчишки.

Намаз присвистнул.

— Да-а, не из ближнего света вы, оказывается. А как очутились здесь?

— На огненной арбе доехали, тайком, конечно.

— А что, в Самарканде родичи у вас?

— Тухташ говорил, у него тут тетушка живет.

— Помолчи уж лучше, — вскричал Тухташбай. — Сам же мне все уши прожужжал, что, мол, в Самарканде сиротам бесплатную еду выдают! До самой огненной арбы ведь чуть ли не силком тащил, в спину подталкивал, разве неправда?!

— А родителей у вас нет?

— Говорят, я родился после смерти матери, — доверительно сообщил Тухташбай.

— Что ты говоришь? — засмеялся Намаз.

— Правда, а потом рос в клетке для перепелки…

— Ну а ты, Хайитбай, почему ты молчишь?

Хайитбай, молча вышагивавший чуть впереди, приостановился, спросил с улыбкой:

— А что мне говорить?

— Мать-отец живы?

Хайитбай пожал плечами, странно скривил лицо, покрытое язвами.

— Не знаю.

— Однажды суфия он за отца принял, — хихикнул Тухташбай.

— А сам, сам что? За каждой паранджой десять верст вышагиваешь, все надеешься, вдруг эта женщина твоя мать!

— Когда это было?

— Да каждый день…

— Ты мать мою не оскорбляй, знаешь!..

— Но матери-то у тебя нет?

— Есть, а то как же? Бог даст, я ее обязательно разыщу.

Мальчишки стояли друг против друга, напоминая молодых петухов, приготовившихся к битве. Тухташбай глядел на друга, глядел, вдруг зашатался и упал как подрубленный.