Цареградский оборотень

Общее замешательство писцов, начавших спозаранку скрипеть тростниковыми перьями, мог засвидетельствовать только один человек, которого звали Филипп Феор. Во дворце он имел весьма высокий чин силенциария, то есть блюстителя тишины, и был одним из трехсот тайных исполнителей личных поручений василевса. На рассвете дня осеннего равноденствия он возвышался над писцами подобно Золотому Константину над городом, ибо писцы сидели, согнувшись под тяжестью еще не написанных ими слов, а он стоял налегке, дожидаясь, пока новый указ василевса не вытечет на свиток пурпурным ручейком. Однако ему повезло с писцом, который трудился с быстротой таракана, обмочившего ножки в чернилах. В то мгновение, когда у всех засверкало в глазах, силенциарий Филипп Феор уже выходил из комнаты со свитком в левой руке, погруженный в тишину своих мыслей.

Он, правда, и сам чуть забылся, переступая через порог, а потом, вздохнув с облегчением, двинулся вдруг не к Кубикулуму императорских печатей, куда поначалу собирался идти, а -- совсем в другую сторону. Он шел в задумчивости по переходам, галереям и лестницам, пока не очутился под сводами южного  Триклиния Юстиниана, именно в тех местах, где некогда возгорелись двенадцать свечей, замеченные дьяконом с хоров соседней церкви. Там силенциарий опомнился и с удивлением огляделся по сторонам. Сначала он восстановил в памяти, что дошел до того места, невольно следуя за кем-то одетым в широкий златотканный далматик. Но чем быстрее прояснялась его память, тем быстрее угасало в ней мерцание далматика, которого не могло существовать и в помине.

Силенциарию стало не по себе. Не в силах восстановить ни одной из мыслей, которые нес столь необычным кружным путем, он перекрестился и прошептал короткую охранительную молитву.

Заторопившись, он решил сократить путь и пройти по самым верхним галереям и террасам, примыкавшим к Ипподрому [11].

Там было царство голубей, устланное пухом и пометом. Там дули ветры, когда внизу стояла тишь. Только в дни больших ристалищ, шумевших на Ипподроме, как бурное море, тучи пернатых покидали дворец и улетали на юг, в Египет, дабы переждать чистку полов и нашествие императорских лучников, бравших под прицел пяти тысяч стрел самые беспокойные ложи.

Там-то и пошел Филипп Феор, запахнувшись в шерстяной гиматий [12], ибо утро было прохладным. Он шел быстро, но очень осторожно, чтобы, во-первых, не пугать птиц и, значит, уже их испугом тревожить слух охранников на нижних галереях, а во-вторых, чтобы не испачкать голубиным пометом свои новые сапоги с носами и задниками, обитыми крокодиловой кожей. На свету идти было просто, а в тени колонн приходилось приглядываться к полу.

Так и шел силенциарий, то сгибаясь в сумраке, то гордо выпрямляясь на свету, пока не замер, застигнутый на полосе сумрака тихим окликом.

Кто-то шепотом, гулко отдавшимся в мраморных пустотах, позвал его по имени.

Холод пробежал по спине Филиппа Феора.

Не разгибаясь, он медленно повернул голову и сначала заметил только белое перышко, медленно опускавшееся на пол поблизости.

Тогда силенциарий разогнул спину на треть, не треть вздохнул и, перекрестившись, прошептал:

-- Господи, спаси и помилуй меня, грешного...

С последним словом молитвы он шагнул на освещенные плиты, уже не заметив, что ставит сапог прямо на свежее голубиное пятно.

-- Филипп! -- послышался оклик и на свету.

Невольно пряча свиток с указом о конфискациях в тепло, под нижнюю тунику, силенциарий повернулся назад и похолодел уже до самой сердцевины своего на треть разогнутого хребта.

Во мраке боковой галереи стоял некто, кого он легко узнал по силуэту, поскольку этого человека многажды видел и во тьме, и на свету.

Окликнувший двинулся и выступил на светлую полосу.

Тьма и свет сошлись в памяти силенциария. Теперь перед ним въяве стоял тот, о ком во дворце было накоплено очень много самых разных сведений, и кто именно по избытку этих сведений сам, во плоти и крови, никоим образом не мог оказаться во дворце.

Первая и самая давняя весть, принесенная во дворец василевсу Филиппом Феором, гласила, что этого человека захватили на левом берегу Данапра сурожские угры и то ли продали в рабство хазарам, то ли принесли в жертву своим идолам.

По более поздним сведениям, этого человека, когда он вернулся домой, не признали за своего сородичи, славяне-северцы [13], и убили осиновым копьем без наконечника, как всегда поступают с переметным покойником, способным внезапно появляться под разными личинами.

Сведения тянулись из дальних земель, не иссякая, вплоть до самых последних дней. Ныне тому, кого ясно видел силенциарий на самых верхах царского дворца, полагалось бродить оборотнем-волкодлаком в глухих северных лесах, пугая всякие варварские племена.

Так или иначе этому человеку  н е  п о л а г а л о с ь  быть живым.

-- Филипп, ты бледен, как мертвец,-- между тем, изрек он с улыбкой, какая бывает только у самых живых.

Давно похолодевший силенциарий нашел в себе силы еще раз  перекреститься и, пошевелив губами, немо произнес имя...

 Книга Первая   Р О Д

Стелились по равнине прозрачные, как роса, крылья вилы [14], девы небесной. Стелились по тягучему зеркалу реки, по остывшим за ночь берегам и травам бескрайних лугов. Покрывали хребты спящих туров, нежно свисали с их мощных рогов и трепетали над теплыми, большими ноздрями. Тянулись по дальним лесам за окоем видимых земель.

Скоро лучи Даждьбожьи [15], словно ветер паутинку, взметнут легкие, легче всякой паутинки, крылья вилы над землей, и дева воспарит до будущего заката в горячее небесное дыхание Сварога [16]...

Всадник на гнедой кобыле осторожно спустился к реке и встал у самой воды, неотрывно глядя на ромейский корабль, замерший на якоре у другого берега.

Земли Собачьей Слободы, откуда был родом воин, начинались выше по течению, но он не мог дотерпеть до того часа, когда чужая лодья медленно проплывет мимо его селения. Узнав поздним вечером о месте стоянки, он не сомкнул глаз всю ночь и напросился в сторожевой разъезд, хотя наступал не его черед. Он поехал один, поскольку никаких угроз ни от чужих племен, ни от иных родов давно, с прошлой весны, не доходило.

Зато вести о приближении корабля из ромейского царства прилетали в последние дни, словно стаи диковинных птиц.

Полянский род Враноглавов, живший на двенадцать переходов ниже по Данапру, прислал весть, будто корабль перелетел все Дикое Поле на огромных полотняных крыльях, и угры бесполезно стреляли из луков, пытаясь сшибить с небес богатую добычу, а потом он опустился на реку прямо перед стенами их Вранова града, чтобы поторговать княжеской парчой и златыми бирюльками.

-- Допрежь врали черноголовые и ныне врут,-- рек старейшина в Слободе.

Все согласились, что врут на свете только одни поляне, и стали ждать ромеев, поглядывая в небо.

Полянские Добры, до которых можно было неспеша доехать в семь переходов, а торопясь и за девять не добраться, добавили весть, что плывет корабль длиною в целый день. При своем новом, молодом князе Добры всем на удивление заладили мерить время дня шагами -- по длине тени от воткнутого в землю посоха. Этому научил их какой-то эллинский мудрец, забредший к ним от хазар вдвоем со своим посохом. Он уверял Добров, что, если верно рассчитать шаг, то можно обогнать свет и вместе со светом -- череду грядущих дней. Тогда можно  вернуться молодым в ту пору, когда собственные сыновья, внуки и правнуки уже успеют состариться. Добры отрубили мудрецу голову, сказав ему перед тем, что так, как советует делать чужак, всегда делают неприкаянные покойники, пугая своих потомков. Но задрожавший от страха посох эллина сберегли и к новой мере пристрастились.