Опасный беглец

– По распоряжению начальника полиции! – сказал один из них и положил руку на плечо Макфернея.

Шотландца повели. Мгновенно собралась толпа. Продавцы табака, ковров, орехов, бананов, рыбы, бросая свой товар, выбегали из лавок. Сам проснулся и кинулся вслед. Бедный пес! Он опоздал, он не смог пробиться сквозь плотную толщу босых ног: такая толпа собралась посмотреть, как саибы арестуют саиба.

Вся джелхана всполошилась, когда на тюремный двор привели саиба. Он носил индусскую чалму под белой шотландской шляпой и был смугл лицом, – но кто же в Индии не отличит англичанина от индуса? Саибы могли думать, что им угодно, но заключенные уже с первой минуты знали, что новый пленник – европеец.

За темное лицо и светлые с сединой клочья волос под смуглым лбом индусы прозвали нового заключенного Теманг Ори – барсук. Сам он называл себя Макфернеем.

Макферней, казалось, нисколько не был огорчен тем, что попал в калькуттскую тюрьму. Он очень быстро подружился с заключенными. С тибетцами, мадрасцами, сингалезами он говорил на их собственном языке. Скоро вся джелхана знала его быстрые шаги, клочки седых волос над загорелым лбом и добрые синие глаза.

Макферней приметил Лелу в первый же день. Длинная белая юбка с каймой и белый шерстяной платок, хитро завернутый вокруг головы и плеч, отличали Лелу среди других женщин.

– Откуда ты родом, девочка? – спросил Макферней.

– Раджпутана, – ответила Лела.

Макферней кивнул головой. Он знал эту страну. Но еще ни разу до сих пор не бывал в западной ее половине, где безводные степи преграждают дорогу путешественникам, где бродят на воле еще не вполне покорившиеся англичанам племена.

Вечером Лела сидела, скрестив ноги, на плитах двора и тихонько пела:

Макферней присел подле нее и стал слушать.

Лела пела:

Макферней встрепенулся.

– Где ты слыхала эту песню?

– В моей стране, – ответила Лела.

– И эти слова припева? Чунда-Сакра… Сакра-Валка?

Лела с удивлением смотрела на него.

– Разве ты их тоже знаешь?

– Знаю, – сказал Макферней. – И еще много других. Чунда-Натта – Дар… Бхатта-Баруна…

Лела с испугом отодвинулась.

– Ты факир?

– Нет, – сказал Макферней. – Я узнал их из песен, из старых книг.

Макферней вынул свои листки.

– А как в твоей стране, Раджпутане, называют мать, сестру, отца? – спросил Макферней.

Лела сказала.

– Небо? Звезды? Океан?

– Самудра… – ответила Лела.

Макферней записал это слово.

– У вас в стране все так говорят? – спросил он Лелу.

– О, нет! – сказала девушка. – Моя мать знала слова, которые никто не знает.

– У кого же она им научилась?

– У моего деда, – шепотом сказала Лела. – Он факир… Он знает молитвы и заклинания, каких не знает никто в нашей стране, – даже самые старые старики. Он умеет заклинать змей, летучих мышей и крокодилов.

– Отлично! – сказал Макферней. – В заклинаниях лучше всего сохраняется древний язык.

Он спрятал свои листки.

«Отсюда, из Калькутты, я пойду в западную Раджпутану», – думал он.

Шотландец, казалось, нисколько не горевал о том, что его окружают высокие стены джелханы.

Зато сильно горевала о том Лела; она пела, сидя в своем уголку:

Лела очень сильно тосковала по свободе.

Несколько раз она пыталась напомнить Чандра-Сингу его обещание, но он только кивал головой, расписанной черными полосами, и таинственно улыбался.

– Терпи, Лела! – говорил Чандра-Синг. – Терпи. Ты – дочь нашего Панди.

Время проходило, и Чандра-Синг заметно веселел за своей глиняной оградой. Даже песенка его словно становилась живее. Как-то раз Лела разобрала слова, которые тихонько пел неприкасаемый:

По двору шел саиб в пробковом шлеме, и Чандра-Синг снова мычал невнятно и раскачивался взад и вперед, не поднимая расписанного черной краской лба: «Ннии… Ннии…»

«Берегитесь, саибы, сыны саибов!» – точно говорил он этой песней.

Вести с воли долетали к Чандра-Сингу неуловимыми путями, – с полоской индийской бумаги, переданной ловким посланцем, через таинственный знак углем на беленой стене:

«Крепость Агра восстала, английский генерал разбит…

Британцы бегут из городов и деревень Доаба…

Вся Индия поднимается, чтобы навсегда изгнать притеснителей из пределов страны».

Неприкасаемый веселел день ото дня.

– Этой ночью! – однажды шепнул Леле Чандра-Синг. – В полночь мы уйдем отсюда.

Лела не проглотила ни зернышка маиса, розданного в тот день на завтрак – так сдавила ей горло спазма волнения. Обрывком своей давно изодранной рубашки она перевязала запекшиеся раны на руках несчастной ткачихи из Бихара. «Ночью!» – твердила Лела про себя, но не решилась поделиться своей тайной с соседкой. К полудню она легла на солнечной стороне двора, обернув голову под платком мокрой тряпкой, и пролежала так весь день, до заката. Жестокое солнце палило ей ноги и спину, в ушах у Лелы звенело, мутилось сознание, – она не шевельнулась.