Графиня де Монсоро (ил. Мориса Лелуара)

— Не богохульствуй, жалкий грешник, не богохульствуй, — сказал король.

— Ах так! — воскликнул Шико. — Пусть лучше меня посадят в клетку со львами или с обезьянами, лишь бы не оставаться здесь, взаперти с королем-маньяком. Прощай, Генрих! Я ухожу.

Король схватил ключ от двери.

— Генрих, у тебя страшный вид, и предупреждаю, если ты меня не выпустишь отсюда, я кликну людей, я буду кричать, я сломаю дверь, я разобью окно. Я!.. Я!..

— Шико, — печально сказал король, — Шико, друг мой, ты пользуешься моим угнетенным состоянием.

— А-а, я понимаю, — ответил Шико, — тебе страшно остаться совсем одному, все вы, тираны, такие. Прикажи построить тебе двенадцать комнат, как Дионисий, или двенадцать дворцов, как Тиберий. [22] А пока что возьми мою шпагу и позволь мне забрать с собой ножны от нее. Согласен?

При слове «страшно» в глазах короля сверкнула молния, затем он поднялся, охваченный какой-то странной дрожью, и зашагал по комнате.

Во всем теле Генриха чувствовалось такое возбуждение, а лицо его так побледнело, что Шико подумал — уж не заболел ли король на самом деле. С испуганным видом он следил за тем, как Генрих описывает круги по комнате, и наконец сказал ему:

— Послушай, сын мой, что с тобой стряслось? Поделись своими страхами со мной, с твоим дружком Шико.

Король остановился перед шутом, глядя ему прямо в глаза.

— Да, — сказал он, — ты — мой друг, мой единственный друг.

— Кстати, в аббатстве Балансе пустует место приора, — заметил Шико.

— Слушай, Шико, ты умеешь хранить тайну?

— Недостает приора и в аббатстве Питивьер, а там пекут чудесные пироги с жаворонками.

— Несмотря на твои шутовские выходки, — продолжал король, — ты человек отважный.

— Тогда зачем мне аббатство, подари мне лучше полк.

— И даже можешь дать разумный совет.

— В таком случае не надо мне твоего полка, назначь меня советником. Ах нет, я передумал. Лучше полк или аббатство. Я не хочу быть советником. Тогда мне придется во всем поддакивать королю.

— Замолчите, Шико, замолчите, час приближается, ужасный час.

— Что на тебя опять накатило? — спросил Шико.

— Вы увидите, вы услышите.

— Что я увижу? Кого услышу?

— Подождите немного, и вы узнаете все, все, что хотите знать. Подождите.

— Нет, нет, ни за что на свете я не стану ждать. И какая бешеная блоха укусила твоего батюшку и твою матушку в ту злосчастную ночь, когда им вздумалось тебя зачать?

— Шико, ты храбрый человек?

— Да, и горжусь этим. Но я не стану подвергать мою храбрость такому испытанию. Сгинь, нечистая сила! Если король Франции и Польши вопит ночью, да так громко, что во всем Лувре поднимается переполох, то с меня-то что взять? Я человек маленький и могу даже опозорить твою опочивальню. Прощай, Генрих, позови своих капитанов, швейцарцев, привратников, аркебузиров, а мне позволь выбраться на свободу. К дьяволу невидимую погибель! К дьяволу неведомую опасность!

— Я вам приказываю остаться, — властно произнес король.

— Клянусь честью! Вот забавный монарх, он хочет отдавать приказания страху. Я боюсь, боюсь, говорю тебе. Ко мне! На помощь!

И Шико вскочил на стол, несомненно, для того, чтобы заранее занять выгодную позицию на тот случай, если объявится какая-то опасность.

— Ну ладно, шут, раз уж иначе ты не замолчишь, я тебе все расскажу.

— Ага, — сказал Шико, потирая руки. Он осторожно слез со стола и обнажил свою длинную шпагу. — Великое дело — знать заранее. Мы это все мигом распутаем. Ну, рассказывай, рассказывай, сын мой. Похоже, тут завелся крокодил, не так ли? Сгинь, нечистая сила! Клинок у меня добрый, я им каждую неделю мозоли срезаю, а мозоли у меня исключительно твердые.

И Шико удобно расположился в большом кресле, поставив перед собой обнаженную шпагу; ноги его обвились вокруг клинка, как две змеи — символ мира — вокруг жезла Меркурия.

— Прошлой ночью, — начал Генрих, — я спал…

— И я тоже, — подхватил Шико.

— И вдруг ощутил на лице какое-то дуновение…

— Это крокодил, он проголодался и слизывал с тебя помаду.

— Я наполовину проснулся и почувствовал, что волосы на моей бороде встали дыбом от страха.

— Ах, ты вгоняешь меня в дрожь, — сказал Шико, съежившись в кресле и опираясь подбородком на эфес шпаги.

— И тут, — проговорил король голосом настолько слабым и неуверенным, что Шико с большим трудом улавливал слова, — и тут в комнате раздался голос, и звучал он так горестно, что потряс меня до глубины души.

— Голос крокодила, да. Я читал у путешественника Марко Поло, [23] что крокодил обладает необыкновенным голосом, он может даже подражать детскому плачу. Но успокойся, сын мой, если он явится, мы его убьем.

— Слушай хорошенько.

— А я что делаю, черт возьми? — возмутился Шико, распрямляясь, как на пружине. — Я весь превратился в слух: неподвижен, что твой пень, и нем, будто карп.

Генрих продолжал еще более мрачным и скорбным тоном:

— «Жалкий грешник!..» — сказал голос.

— Ба! — прервал короля Шико. — Голос произносил слова. Значит, это был не крокодил?

— «Жалкий грешник! — сказал голос. — Я глас господа бога твоего!»

Шико подпрыгнул, затем снова расположился в кресле.

— Господа бога? — переспросил он.

— Ах, Шико, — ответил Генрих, — этот голос ужасал.

— А звучал-то он красиво? — спросил Шико. — И что, он действительно смахивал на трубный глас, как говорится в Писании?

— «Ты здесь? Ты внемлешь? — продолжал голос. — Внемлешь мне, закоренелый грешник? Ты что же, решил по-прежнему коснеть во грехе и погрязать в беззакониях?»

— Скажите пожалуйста, ай-яй-яй! Однако, насколько я могу судить, глас божий, пожалуй, сходен с голосом твоего народа.

— Затем, — сказал король, — последовала добрая тысяча других попреков, которые, уверяю вас, Шико, показались мне очень жестокими.

— Ну дальше, рассказывай дальше, сын мой, расскажи, расскажи, чем тебя попрекал этот голос. Я хочу знать — хорошо ли осведомлен господь бог.

— Нечестивец! — воскликнул король. — Коли ты сомневаешься, я прикажу тебя наказать.

— Я-то? — сказал Шико. — Я не сомневаюсь, нет, но меня удивляет одно: почему господь бог ждал до этого дня, чтобы на тебя обрушиться? Неужели со времен потопа он научился терпению? Итак, сын мой, — продолжал Шико, — тебя охватил невыносимый страх.

— О да!

— И было от чего.

— Пот ручьями стекал по моему лицу, мозг застыл в костях.

— Совсем как у Иеремии, [24] а впрочем, это вполне естественно. Ей-богу, будь я на твоем месте, со мною еще и не такое бы творилось. И тогда ты позвал на помощь?

— Да.

— И все сбежались?

— Да.

— И принялись искать?

— Повсюду.

— И доброго боженьку не нашли?

— Нет. Этот голос умолк.

— Зато раздался твой. Да-а, действительно страшно.

— Так страшно, что я позвал духовника.

— Ага! И он появился?

— Тут же.

— Послушай-ка, сын мой, будь со мной откровенен и, против своего обыкновения, скажи мне правду. Что думает об этом откровении твой духовник?

— Он содрогнулся.

— Еще бы!

— Он перекрестился и так же, как бог, приказал мне покаяться.

— Отлично, покаяние никогда не мешает. Но о том, что тебе привиделось или, скорее, послышалось, что он сказал?

— Он сказал: это указание свыше, чудо, и нужно подумать о спасении государства. Поэтому нынче утром я…

— Что ты сделал нынче утром, сын мой?

— Я дал сто тысяч ливров иезуитам.

— Великолепно!

— И я исполосовал ударами дисциплины свою кожу и кожу моих молодых любимцев.

— Прекрасно! И это все?

— Как это — все? А ты сам что думаешь, Шико? Я не к шуту обращаюсь, а к человеку разумному, к другу.