Реликвии тамплиеров

— Теперь это не твойдом! — прошипел он в конце концов. — В аббатстве тебя считают мертвым. Извини, но ты и сам должен это понимать. Новость уже облетела всю страну — монахи сплетничают хуже, чем базарные бабы, сам знаешь. Тебе ведь не хочется, чтобы братья-монахи попали под подозрение сэра Хьюга… Извини. Мне и вправду очень жаль, сынок.

Я чувствовал внутри себя сплошную пустоту. Скрючившись под живой изгородью, ощущал, как прежняя жизнь окончательно и бесповоротно уходит от меня все дальше и дальше, и это было почти равносильно смерти. Я потерял свое прошлое, так же как потерял Билла. Я поднял молитвенно руки, но слова отказывались повиноваться, и вместо молитвы я стал смотреть, как группка муравьев одолевает верещащего кузнечика, засевшего на побеге бука. Где-то в отдалении продолжали вопить братья-монахи.

«Но я же молод», — сказал я себе, чувствуя, как в глубине души возникает слабая еще искра протеста и возмущения.

— Но я же ни в чем не виновен! — воскликнул я в конце концов. — Сэр Хьюг подставил меня. Он убил Билла и дьякона прямо у меня на глазах. Легко и просто, словно открыл книгу. — Я замолчал, вспомнив отвратительное ощущение горячей крови у себя на лице.

Тень Адрика внезапно выпрямилась.

— Да-да. Никакой ты не убийца, Петрок. Скорее, мечтатель.

— Билл считал, что дьякона убили за сговор с папским легатом. Только вот… как получилось, что и я оказался замешан в этой истории?

— С папским легатом? Нет. Кервези — охотник за людьми, но ты не относишься к числу тех, за кем он охотится.

— Откуда тебе это известно?

— Потому что так оно и есть. У нас нет времени на длительные разъяснения, но поверь мне, когда я говорю, что на тебе нет никакой вины. Злобная гнусность сэра Хьюга… Нет, тут все не так просто. Он убил твоего друга, а не тебя, он дал тебе убежать, но знал, куда ты пойдешь. — Он, должно быть, услышал, как я тяжело вздохнул в своем жалком недоумении, потому что продолжил: — Верь мне — боюсь, у тебя нет выбора. Послушай, мне кажется, есть шанс спастись. Пока эти идиоты ловят кабана, пожалуйста, выслушай меня внимательно.

Есть один человек, — начал он свои объяснения. — Француз, но не живет постоянно ни в одной стране. В некотором роде путешественник и купец. Возит повсюду небольшой набор всяких редкостей и антикварных вещей вроде тех, что меня интересуют. Мы с ним встречаемся, когда он заезжает в Дартмут. Этот француз ни с кем не связан, ни от кого не зависит и к тому же ненавидит мерзавцев вроде Хьюга де Кервези. Я слыхал, что он сейчас в Дартмуте и хочет со мной повидаться. Он что-то мне привез, несомненно, какую-нибудь интересную древность, которая мне не по карману и введет меня в грех жуткой зависти. Но на этой неделе он будет в таверне «Белый лебедь». Отправляйся туда и разыщи его. Его зовут Жан де Соль. Полагаю, что реликвия, которую ты якобы украл, все еще у тебя?

Я громко всхлипнул.

— Вот и отлично, — заявил Адрик, к моему огромному удивлению. — Покажи свое добро сьёру де Солю. Он такие вещи обожает. И может вывезти тебя за рубеж. Наш остров маловат, чтобы ты сумел как следует спрятаться. Отправляйся нынче же вечером. Я принесу тебе еды и одежду — даже сквозь живую изгородь легко учуять, как от тебя разит. И деньжат — если смогу раздобыть.

Я забормотал что-то благодарственное. Словно на исповеди, Адрик только что дал мне отпущение грехов, самое полное, какое можно себе представить.

— Я буду сидеть вон там, где высокая трава, под старой повозкой, заросшей шиповником, — сказал я ему.

— Не стоит так рисковать жизнью, ни твоей, ни моей, — отвечал он. — Кервези, несомненно, следит за мной. Найдешь сверток возле сортира, того, что смотрит на реку, после вечерней службы. Я его туда брошу из окна, прямо в ивовые заросли. Если ничего не обнаружишь, все равно уходи. Будешь питаться кореньями. Иди вдоль реки. И найди этого француза.

Он встал со скамейки и опустился на колени, глядя в мою сторону. Я видел его лицо сквозь заросли, но сомневаюсь, что он мог разглядеть мое.

— Я слышу вопли наших братьев, — заметил он. — Судя по всему, они сражаются с кабаном. Тебе пора, Петрок. Только вот что… — Он помолчал. — Будь очень осторожен, сынок. Я, конечно, стану молиться за тебя. Полагаю, святой мученик Элфсиг из Фрома тоже вмешается в такое дело. — Тут он разразился своим обычным сухим смехом. — Помнишь его? Может, я ему нынче даже свечку поставлю, зажгу прямо перед черепом. — Он вздохнул. — Желаю тебе жить долго и счастливо, Петрок. Я рад, что мы с тобой были друзьями. А теперь ступай. — Он снова сел на скамейку и склонил голову.

И тут я почувствовал себя совершенно одиноким и всеми покинутым. Адрик мне, собственно, так и сказал. Помогая бежать, он тем самым как бы освобождал меня от святых обетов. Теперь я был здесь чужим. По лицу текли слезы, когда я пробирался обратно по зеленому тоннелю. Вдалеке, за амбаром, слышались голоса монахов, радостно обсуждавших победу над кабаном. Всхлипывая, я проскочил через дорожку и нырнул в заросли молодых побегов. Прополз по жесткой траве, полной репейников, не заботясь даже, что меня заметят. Значит, теперь еще и Адрика затянуло в эту кошмарную историю, и отныне жизнь его в такой же опасности, как и моя. Я стал прямо-таки заразной болезнью и ныне заражаю всякого, кто случится поблизости. Нет, не следовало сюда приходить. Оказавшись снова в своем жалком убежище под повозкой, я уже сожалел, что сэр Хьюг не прикончил меня тогда в соборе. Смерть лучше, чем такая жизнь. Чувство вины, страх и полная неопределенность донимали и терзали меня, словно вороны падаль. Я накинул на голову капюшон и зарыдал. Никогда в жизни я не плакал так горько.

Остаток дня прошел незаметно — вот и все, что я могу сказать. Тени понемногу удлинялись, настал вечер, потом упала ночь. Не хочется вспоминать, что я делал все это время. Лежала себе на заднем дворе куча гнилых веток, а под ними спал грязный бродяга. Потом он проснулся, заплакал и стал ругаться. А может, это было какое-то иное существо, что пряталось там, корчась от боли, сбрасывая с себя старую кожу, и страдало, переживая все перипетии превращения в нечто совершенно иное.

Но вот наконец пришла ночь. Прозвонили к вечерне. Я покинул свое логово и прокрался по пустырю к конюшне, а потом к реке. Справа от меня была трапезная. Оттуда доносились радостные голоса и тянулись полосы теплого света. Я сполз к самому берегу и по запаху определил направление к сортиру, пристройке, прилепившейся к стене аббатства и опасно зависшей над водой. Вокруг все заполонили ивы и другие деревья — они тут разрастались с гнусной плодовитостью и энергией, свойственной всему, что питается дрянью и разложением.

Я посидел там, кажется, с полчаса, когда в маленьком окошке надо мной появился отблеск свечи. Потом мелькнула тень, в воздухе пролетел темный предмет, шлепнулся на берег в нескольких ярдах от меня и покатился к воде. Я выскочил из кустов и бросился к свертку, успев схватить его, прежде чем он упал в реку, и увидел, что держу в руках кожаную сумку, обвязанную наплечным ремнем, затянутым узлом. Подняв взгляд, я вроде увидел в окне бледное лицо, но, скорее, мне это просто показалось. В любом случае пора было уходить. Я повернулся и потащился вдоль берега, направляясь вниз по течению. Скоро я миновал мельницу и увидел в отдалении очертания моста.

Глава седьмая

Под мостом было холодно, и сверху, из тьмы под его сводами, прямо на голову сочилась вода. Тонзура моя уже почти заросла, так что было странно ощущать, как капли падают на волосы, а не на голую кожу. В сумке, сброшенной Адриком, я обнаружил серебряный флорин, полдюжины сморщенных яблок, кусок ветчины и фляжку из высушенной тыквы, наполненную пивом и завернутую в грубые шерстяные штаны, льняную рубашку и монашескую сутану. Моя собственная уже превратилась в жуткую рванину, всю в дырах и клочьях, перемазанных грязью, так что я с радостью ее сбросил. Развязав полоски материи, которыми была примотана реликвия, я обнаружил на груди полосу стертой до крови кожи. Я прямо в сандалиях зашел в воду и сел на гладкие гранитные булыжники, позволив ледяной воде обмывать меня, пока мог выдержать. Потом взял горсть грубого речного песка и принялся оттирать грязь, затем окунулся, чтобы все смыть, и выскочил обратно на берег. Кожа горела от ледяного холода. Но, несмотря на это, в душе зародилась надежда. Я снова примотал ковчежец к груди, натянул штаны и рубашку, а потом сутану, свободно спадавшую с плеч. Теперь я вновь походил на монаха из аббатства, по крайней мере еще на какое-то время. Я сел и поел ветчины, бормоча слова благодарности в адрес старого кабана из свинарника аббатства, съел два яблока, сморщенных и ватных после зимы, проведенной в подвале, и почувствовал себя готовым к дальнейшему путешествию.